Лори Лютер - Несчастные куклы для Мары

А не страшно ходить в его лавку мне было, наверное, не только потому что я давно его знал: дело было ещё и в том, что он очень хорошо ко мне относился и всегда заговаривал первым, так что мне не приходилось собираться с духом и начинать общение самому. И каждый раз Андрей говорил одно и то же: «Как у тебя дела сегодня, Савка?», улыбался так, что по краям рта появлялись глубокие морщины, и дарил мне какое-нибудь красивое яблоко, грушу, или что-нибудь ещё. При этом я никогда не видел, чтобы он делал такие подарки другим парням: только красивым девушкам, маленьким детям, а иногда милым старушкам. Но мне нравился этот щедрый и добрый жест – больше всего из-за старушек, потому что они всегда очень сильно радовались этому, а одна даже как-то заплакала при мне. Я подумал, что она из-за чего-то расстроилась, но когда бабушка ушла, Андрей объяснил мне, что она плакала из-за того, что ей было приятно. Вот как бывает. Даже спустившись в ближайший магазин, можно узнать что-то новое. Вернувшись домой, я спросил у мамы, плакала ли она от того, что ей было приятно. Но она в очередной раз посмотрела на меня как на придурка, потушила сигарету в грязной и полной окурков пепельнице и сказала: «Я никогда не реву». А потом она пустилась в свои любимые и долгие рассказы о её молодости, когда все у неё «вот где были», при этом она сжимала кулак и грозила им телевизору.

Когда я покупал у Андрея овощи, он клал их больше, чем я просил, но денег брал ровно столько, сколько давала на это мама. У него в магазинчике часто были длинные очереди, и я старался ходить в то время, когда там становилось потише, потому что мне было очень некомфортно в толпе, особенно когда кто-то пинался или задевал меня, а это происходило постоянно. По отдельности люди часто казались мне милыми, но когда их было много, они почему-то становились злыми и грубыми. Я вообще не понимал почему, сколько ни думал об этом. И хотя мама иногда напоминала мне, что я не совсем дурак, а всего лишь человек с «пограничным состоянием между дураком и нормальным» и до всего могу додуматься, если приложу усилия, некоторые вещи всё равно оказывались неясными, как я ни старался их постичь. И от этого мне было грустно. К тому же мама, как это называется, противоречила сама себе: сначала могла сказать, что я не совсем дурак, а потом, чуть погодя, сама же дураком и обзывала. Хотя при других людях она всегда старалась делать вид, что я если не умный, то хотя бы обычный, такой как все. Мне казалось, что она меня стесняется, и я чувствовал неловкость, слыша такие слова, хотя, когда я был маленьким, я верил тому, что она говорила другим людям, отчего очень долго пребывал в хорошем вдохновлённом настроении, пока мы с ней снова не оставались вдвоём, и она не называла меня идиотом. С течением времени я понял, что то, что она произносит, оказываясь со мной наедине, является правдой. Иногда она, разговаривая с кем-то обо мне, озвучивала совсем непонятные вещи, особенно, когда в школе учителя начинали меня сравнивать с другими учениками, убеждая маму перевести меня в другую школу. Она очень злилась от этого, а однажды я услышал от неё совсем уж трудную для моего понимания фразу: «Сравнивать их – это то же самое, что сравнивать по способности ходить по воде Иисуса и водомерку». Возвращаясь с родительских собраний, она потом долго молчала и пила свои любимые напитки. Выпив несколько стаканов, она начинала вспоминать моего отца, хвалила его и ругала за всякое разное, я толком не понимал, за что, и почему она вообще его вспоминала.

Хотя мама и сама иногда ничего не понимала. Бывало, она сидела у себя в комнате или на кухне с будто остекленевшими глазами, и я мог её долго звать, но она никак не реагировала, а только молча смотрела прямо перед собой. Когда я был ребёнком, я сильно пугался, что она так застыла навсегда, но потом я привык и перестал обращать на это внимание, зная, что через какое-то время она снова заморгает и заговорит. Иногда она и вовсе делала странные вещи: например, могла слушать одну и ту же песню несколько часов подряд или вдруг в одежде ложилась в пустую ванную с открытым ртом и смотрела на потолок. Даже я не смотрел на потолок, потому что знал, что это глупо. Я много раз спрашивал её, зачем она это делает, и однажды она мне ответила, что так размышляет о разных вещах, но я к тому времени уже догадался, что дело не в этом, потому что размышлять можно и в других позах, и совсем не обязательно забираться для этого в ванную.

Это всё были её таблетки или порошки, которые она иногда приносила домой. Я знал, что они какие-то особенные, потому что она принимала их, когда ничем не болела, и держала их не в аптечных коробках и банках, а завёрнутыми в обычную бумагу или в прозрачные пакетики. Я знал, что в аптеке не дают таблеток в такой упаковке. И хотя она так и не рассказала мне, зачем они ей нужны, я догадался сам, что они нужны ей для того, чтобы вот так сидеть или лежать, будто ничего не понимая. Сколько себя помнил, мама всегда приносила эти таблетки. Но от меня она их прятала, хотя я не имел к ним никакого интереса и не хотел их пробовать. Зачем мне было сидеть полдня как статуя, пялясь в потолок или в стену? Я же не настолько дурак.

Правда, ещё у неё были другие таблетки, которые отличались от тех даже на вид – они были всё время разных цветов, но никогда не были белыми – от них мама наоборот становилась весёлая и бодрая, включала музыку и пританцовывала, затевала уборку в квартире и даже гладила меня по волосам и говорила приятные вещи. Но это бывало совсем редко и продолжалось недолго, и после таких таблеток она становилась злая, уставшая и потная, закрывалась в комнате и долго спала, выходя на кухню только попить воды или покурить, пугая меня одним своим видом. Я всегда искал в ней поддержку, понимание и опору, но в такие дни она сама выглядела совсем беззащитной. Наверное, она искала опору во мне, а я не мог ей этого дать.

Как-то очень давно, когда я был ещё маленький, я часто спрашивал у мамы, почему я не могу быть умным. Она очень долго не хотела говорить и злилась, но потом, когда я уже надоел ей с этим вопросом, с недовольным выражением лица всё же объяснила мне, что я дурак из-за этих самых таблеток. Тогда же она и рассказала, что когда-то у меня был папа, но только пока я ещё не родился. И что он ушёл от неё тоже из-за этих таблеток. И из-за меня. В общем, там была какая-то связь. Больше я ничего не смог у неё выведать.

Ещё дома всегда были напитки, к которым мне запрещалось притрагиваться. Однажды, когда я ещё был подростком, я пробрался к спрятанной мамой бутылке, открыл её и сделал глоток. Хоть жижа была и препротивная, я всё равно собирался продолжить её пить, потому что мама одним глотком никогда не ограничивалась, и я решил, что тоже не должен останавливаться. Но тут зашла она. Она не стала меня ругать, а просто сказала: «Если тебя что-то мучает и тревожит, можно это выпить, и ненадолго мучения отойдут. Но утром они вернутся снова и будут ещё сильнее. Надо ли тебе это?» Мне это было не надо, и я больше не трогал эти бутылки. Странно, что сама мама не следовала своему же совету. Мне казалось, что это в духе всех этих умных людей, которые всегда знают, как надо делать, но сами всегда и всем недовольны. А ещё мне говорили, что с логикой у МЕНЯ плохо.