Ром Амор - Морфин. Фантом любви

– Увы…

– Да черт побери, сколько же вы хотите за этот кусок живописи?! – он вспыхнул от раздражения.

– Я не смогу продать ее ни вам, ни кому-либо другому, – мои глаза все еще были направлены в пол.

– Понимаете, художники такие странные люди, – вмешался в разговор Геннадий Васильевич, – рисуют картины для других, а избавляясь от них, словно избавляются от самих себя. И проблема иногда состоит в том, что не всегда они готовы проститься с частью себя, какой бы надоевшей она ни была.

Мужчина выслушал Геннадия Васильевича и собрал свою раздраженность в кулак.

– Что ж, я предложил справедливую цену за эту работу. Пятнадцать тысяч долларов США. Я более чем уверен, что половина из вас не видела в глаза таких денег!

Геннадий Васильевич обхватил его рукой за спину и проводил к своему стенду, тихо объясняя:

– Понимаете, Владимир – очень особый человек.

– Зачем мне это понимать? Если он здесь, значит ему есть что продать. Но к чему же тогда отказываться от столь щедрого предложения?

Геннадий Васильевич не стал во второй раз пытаться разъяснить клиенту, почему же он не может приобрести «За три минуты до шторма».

– Вот, взгляните на мои картины, думаю, вы высоко оцените их и найдете значимость и в моих трудах.

Но мужчина в черном твидовом пальто лишь кратким взглядом осмотрел картины Геннадия Васильевича и несколько секунд спустя произнес:

– Спасибо, но нет здесь того, что мне было бы интересно, – он опять оглянулся и крикнул в мою сторону: – Вы зря отказались от столь удачной сделки, – надел шляпу и медленно пошел прочь.

– Ты чудак, Вова, большой чудак, – Геннадий Васильевич похлопал меня по плечу, мотнув головой. – Тебе только что предложили не просто огромную сумму денег, от которой ты отказался, тебе предложили стать на шаг ближе к своей свободе. К свободе от мыслей, сковывающих и разрушающих тебя из середины. Эти мысли подобны тем, которые преследуют меня самого многие годы.

– Если вы говорите, что это похожие мысли, неужели вы приняли бы его предложение, будь на моем месте.

– Если бы мне было сорок лет – да. Ты еще в том возрасте, когда можешь впустить в свои дни полноценную жизнь и изменить образ бытия.

Я закурил и, не проронив ни слова, думал над всем вышесказанным.

– Наши мысли нас же и губят. А в твоем случае тебя губят еще и семь картин-воспоминаний, – добавил он.

Я молча пускал дым от сигарет.

– Ты скован своим прошлым, Вова. Ты разрушаешь себя. Послушай,– он встряхнул меня за плечи, – избавься от них, и станет легче жить. Ты еще так молод. Не иди этой дорогой. Я шел по ней. В конце тупик.

– Почему?

– Потому что однажды ты проснешься прекрасным весенним утром на старости лет и поймешь, что совершенно одинок. Поймешь, что когда твое безжизненное тело опустят в гробовую яму, вокруг тебя никого не будет. Никто не всплакнет и не вздрогнет от твоего исчезновения. Твои друзья, на которых ты мог бы уповать, или сами уже уйдут на тот свет, или просто не придут с тобой проститься. С тобой умрут и воспоминания о любви. Ты слышишь? Все те воспоминания, всплывающие в твоем сердце, уйдут вместе с тобой. А что останется? – он спокойно продолжал свои рассуждения. – Я скажу тебе, что останется. Останется лишь семь твоих картин. Но если ты и их не сможешь отпустить, как и свои воспоминания, то ничего, кроме забвения, их не ждет. Картины не могут жить без владельцев. Таящиеся на чердаках – они никому не будут нужны.

– И что мне делать?

– Продай их или выброси, – настоятельно посоветовал Геннадий Васильевич и отошел к своему стенду.

«Эта? Три тысячи гривен, – отвечал он на вопрос случайного покупателя. – Вам нравится? Да, конечно, сейчас упакую».

Поглядев на то, как он продает очередную картину, я просто собрал семь своих работ в чехлы и ушел. Мне нужно было подумать о произошедшем, о советах старца, о моих чувствах внутри, обо всем.

Дома я разжег камин, достал недопитую бутылку вина и наполнил бокал. О старое кресло оперлись мои семь картин, а на душе семь кошек скребли свои мелодии.

А ведь старик был прав: мне действительно не так просто расстаться с этими картинами. Они были нитью, что связывала меня с прошлым. Каждая из них хранила в себе глубину чувств, которые мы с Мариной испытывали в нашей любви. Некоторые мы даже вместе рисовали. Разве можно продать искренность и теплоту воспоминаний?

– Ты опять их испортишь! – шутя вскрикивал я, как только ее кисточка дотрагивалась до полотна красок.

– Прекрати, ничего я не испорчу, – возясь около мольберта с полной концентрацией на маленьком кусочке рисунка, говорила моя любимая. – Я просто немного хочу добавить теней на твою траву.

– Эй, это моя акварель. Значит, и тени мои! – я вскочил со стула и, обняв Марину, перевесил ее через плечо и унес прочь от мольберта. Она вскрикнула от неожиданности, болтала ножками, грозилась изрисовать мне всю футболку.

– Опусти меня, Вова, опусти!

А я носился с ней по всей квартире.

– Все? Наигрался?

Я спустил ее вниз.

– Да, – переводя дыхание, удовлетворенно добавил я.

И в эту же секунду, той кисточкой, что оставалась в ее руке, Марина начала водить по моему лицу: я превращался в кота с зеленой бородой. А она смеялась. О, как божественно она заливалась хохотом! Я бы позволил ей вылить на себя всю банку краски, только чтобы она не останавливалась радоваться. Очарованный ее смехом, я оставался неподвижен. Дорисовав и превратив меня в человека-зеленку, она прижалась ко мне и поцеловала в губы.

– Ну берегись, теперь ты у меня получишь! – я подхватил ее на руки и понес в спальню. Сперва она просила меня оставить ее в покое, а потом уже не могла остановиться, умоляя наказать еще и еще. Мы занялись любовью…

Пламя с треском поглощало дрова, а я с жадностью допивал вино. Я не посмею избавиться от картин, наверное, я слишком тонкокожий человек. Невольным быть тому, кто и вправду любит.

Я взял со шкафа коробку, в которой когда-то хранилось печенье, а сейчас наши с Мариной воспоминания. Она завела эту «шкатулку» на первую годовщину нашей любви. Я, тридцатитрехлетний преуспевающий бизнесмен, тогда только стал подумывать над предложением руки и сердца этой девушке. На крышке коробки с внутренней золотистой стороны блестела надпись: «Тем, кому суждено быть вместе».

В коробке уместилось два десятка полароидных фотографий, моя открытка на День святого Валентина, бутоньерка с нашей свадьбы, жемчужное ожерелье, которое я ей подарил. Ах, как красива она была, держа на хрупкой шее ряды жемчужных бус… В каком волнении я пребывал, делая ей предложение руки и сердца в День всех влюбленных.

Уловив свет от огня, мое обручальное кольцо, блеснуло золотом. Я все еще носил его. Оно стало продолжением меня. Весомей всех фото и подарков. Восьмой нитью связи с Мариной.