Алексей Алейников - Область темная

Отдыхали недолго. Уже через неделю пришедший поздно вечером товарищ Вадим сообщил Павлу, что его ждёт учёба.

В школе бомбистов, что находилась под Львовом, Павел научился стрелять из револьвера, трехлинейки, маузера, собирать бомбы. Изучали революционеры искусство уличных боёв, конспирацию и много других наук, важных для разрушителей империи. После экзаменов Павел вернулся в Киев.

– Ну что, сдюжишь? Не струсишь? – товарищ Вадим строго смотрит Павлу прямо в глаза. – Тебе поручается дело чрезвычайной важности! От его исхода зависит судьба многих сотен наших товарищей.

Денёк 19 мая, года одна тысяча девятьсот седьмого от Рождества Христова, выдался солнечный. По бульвару вдоль главного корпуса университета Святого Владимира фланировали кокотки в кружевных платьях. Прикрываясь от щедрого солнца крошечными зонтиками, девицы провожали каждого встречного мужчину заливистым смехом. Щёголи тоже в долгу не оставались, и завязывались знакомства, и кипели страсти в тени цветущих каштанов, и казалось, ничто не может нарушить идиллию густо пропитанного ароматами дня.

Павел вышел из конспиративной квартиры около полудня. Боевикам стало известно, что между тринадцатью и четырнадцатью часами главный следователь жандармского управления Кожемяко Иван Павлович имеет обыкновение совершать променад. Гуляет он от здания управы до университета и обратно, фланирует по тротуару иногда в одиночестве, иногда с товарищем. Боевая группа решила привести приговор революционного суда в исполнение именно в этот момент – в другое время достать его будет сложно.

Передам слово самому отцу Павлу.

– Я жду в переулке. Сердце колотится так, будто сейчас выскочит. Мимо проходит Кожемяко. Рядом – товарищ. О чём-то беседуют. Выхожу и неторопливо догоняю следователя. Двое увлечены беседой и на меня внимания не обращают. Равняюсь с жандармом, кинжал прикрыт плащом. Дело секунды – вонзить стальное жало в почку. Как мягко вошло! Будто не в плоть человеческую, а в масло. Не вынимая кинжала, с невозмутимым видом прохожу мимо. Даже шляпу приподнимаю, будто старых знакомых повстречал. Ещё мгновение – и Кожемяко начинает оседать. Что-то прошептал товарищу и тот бежит за мной. Пытается схватить за руку, но я быстрее – выхватываю пистолет и палю в дурака. Мимо! Глупец успевает только сорвать плащ с руки. Передо мной оказывается крестьянин. Ну, что, безумец, и тебе жить надоело? Стреляю бородатому в грудь. Бегу дальше. Улицей несутся крики, наперерез мне бросается постовой. Ещё два выстрела, и фараон оседает кулём на мостовую. Сворачиваю в переулок, в присмотренное место. Мчусь через проход в пустынный двор, ещё двор – оторвался.

Отклеил усики, волосы расчесал по-другому – если кто и видел, не узнают. Переулками добрался до конспиративной квартиры, а там уже всё знают. Город, говорят, гудит. Зарезали, мол, главного следователя, закололи среди бела дня.

Ну, я залёг, недели две не выходил на улицу. Проснусь, волевую гимнастику по системе Анохина сделаю, затем холодной водой обольюсь. Завтракаю в своё удовольствие – товарищи поддерживают, присылают продукты. Потом читаю. Времени у меня много. Толстенные тома «Капитала» пытался осилить, но не моё это! А вот брошюры Ульянова-Ленина легли на сердце. Ясно пишет, понятно. Сразу видно, человек толк в революционной борьбе знает.

Но не век же мне саморазвитием заниматься! Пора работу делать – расшатывать царский режим изнутри. Решили меня привлечь к агитации, устроить на военный завод.

За окнами только светает, а я уже встаю: в цеху надо быть к семи. Проревёт гудок и начнётся рабочий день. Опытный рабочий за смену зарабатывает пять-шесть рублей. Эти разложившиеся мещане – нам не помощники. Думают только о возможности купить домик в деревне. Наши друзья и товарищи по революционной борьбе – чернорабочие и новички из деревни. Вот кто, затаив дыхание, слушает рассказы о необходимости революционных преобразований, о светлом будущем, где не будет эксплуататоров.

Листовки я держал в ящике, на заднем дворе. Прихожу как-то за свежей порцией материалов, а там – полицейские и тип в гороховом пальто. Сдал меня кто-то из учеников.

Опять суд. Теперь высылка подальше – в заполярный край. Там только олени бегают да ягель растёт. Но я и в этот раз не засиделся. Едва сошёл снег, помахал рукой уряднику и двинул на запад.

Три месяца шёл. Вымотался до предела. Ночевать нормально не всегда удавалось, к тому же от каждой собаки встречной хорониться приходилось. В дороге помогали, в основном, женщины: пригласит какая-нибудь солдатка домой, самогону нальёт да покормит. Ну, а ты знай мужскую работу справно делай. Наутро и не вспомнишь, как звали ночную подругу.

Один раз только застрял я на две недели. Уж больно хороша оказалась хозяйка! Не вырваться из плена мягкой груди да жарких губ. Но… Пора и честь знать, встал, пока не рассвело и, не прощаясь, потопал дальше.

Летнюю сессию Пётр сдал на «превосходно». Семинарию закончил по первому разряду. Рекомендован к поступлению в Духовную Академию.

Но Пётр не торопился. Какое-то томление духа не давало принять окончательное решение: идти учиться в Академию или рукополагаться?

А тут как раз подкопил немного денег – помогал отстающим семинаристам перевалить через Альпы экзаменов. Надо съездить, потрудиться по обету, на Соловки!

Много лет назад, когда ещё совсем крошечный Петруша захворал, фельдшер, осмотрев мальчика, вывел маму за локоть в сени:

– Нарыв в горле большой. Может залить. Ежели до утра доживёт, то хорошо. Молиться надо!

Ночь. Тикают ходики. В красном углу перед образом Богородицы теплится лампадка. Две женщины, старая и молодая, стоят на коленях.

– Богородице, милостивая! Не дай умереть сыночку! – слёзы прожигают бороздки на румяных щеках мамы и привычными ложбинками текут по сморщенному лицу бабушки.

– Ежели выздоровеет, обещаюсь отправить поработать к святым угодникам Зосиме и Савватию.

Смилостивилась Пречистая, и к рассвету Петруше полегчало. А уже через неделю:

– Выглянь-ка в окошко. Как там наш оголец?

– Носится ровно оглашённый, – бабушка улыбается.

– Вот и славно. Благодарю Тебя, Всевышняя! – и перекрестится мать.

Обеты выполнять надо. Пётр выбрал монастырь.

Чугункой до Петербурга, оттуда до Архангельска. В порту паломников на Соловки ждёт пароходик. Невелик корабль и до краёв наполнен разночинным людом. На нижней палубе сбились в кучки крестьяне: бабы, повязанные белоснежными платками по самые глаза, и мужья их, персть земная. Молчаливые мужики в поношенных кафтанах, на ногах лапти и онучи; кто помоложе, у тех кафтаны поновее и обуты в сапоги. Едут поклониться святыням Соловецким.