Омар Гаряев - Душечка

Но не в это утро. Бой часов разбудил градоначальника в тот момент, когда он, будучи отроком, исполнил свое давнее желание: ухватить Анфиску за то самое место, о котором умалчивает уважающий себя мужчина. Словно наяву, он ухватился за её упругие молодые прелести в сенях, где впопыхах очутился пятнадцатилетним барчуком. Она мыла дощатый пол, подоткнув подол юбки и обнажив белые ляжки. В этот момент его разбудил бой часов покойной матушки и вне себя от досады он чертыхнулся. Открыв сначала один глаз, потом второй, с сожалением посмотрел на часы и, будучи верующим, но не часто посещающим церковь, перекрестился на всякий случай.

Словно предчувствуя грозу, Глашенька, молодая кухарка двадцати трёх лет в это утро была тиха и молчалива. Это была высокая девица с ямочками на щеках и смеющимися глазами. За ней ухаживал парень из слободы, который каждое утро привозил молоко, овощи и зелень к столу и она часто о чем-то шепталась на кухне с Анфиской, порой прыская в ладошку. Анфиса в противоположность ей была мечтательно-задумчивого склада, за что не раз попадало от хозяйки. Марья Дмитриевна терпеть не любила «зазевавшуюся растрепуху», но будучи отходчивой, терпела и не выгоняла, ограничиваясь строгими окриками:

– Анфиска, снова воробьёв считаешь? Я тебе когда сказала бельё принести из прачечной?

Анфиса девка* была честная и врать не умела, поэтому признавалась сразу:

– Ой, Марья Дмитриевна, забыла, ей-богу, не ругайте, щас сбегаю!

Потом это повторялось через неделю, снова и снова, и все уже привыкли к Анфиске, к её отрешённости и созерцательности характера.

– Анфис, а Анфис, ты что такая? – как-то спросила её дворовая девка, жившая по соседству в доме главного казначея и посланная за надобностью к ним.

– Ничё, у неё жених есть, – выручила на сей раз её Глашенька.

Так что девушки стали не разлей вода и делились всем, что было у них припрятано.

Но в это утро Глафирья словно барометр, стрелка которого упала вниз, молча вскипятила самовар, заварила чай, и стала дожидаться хозяина.

На этот раз Иван Ильич опоздал ровно на четыре минуты, что было первый раз на её памяти. Его нахмуренный вид не предвещал ничего хорошего и Глашенька, торопливо подав завтрак, юркнула к себе. Минуты проходили в тягостном ожидании, и в это время что-то стукнуло по полу.

– Глафирья! – рыкнул зычным басом господин градоначальник.

У Глашеньки от страха будто отнялись ноги.

– Да где же эта несносная девка! – пробурчал Иван Ильич, ещё более раздражаясь.

Глашенька буквально онемела от ужаса.

– Анфиска! – в ответ тишина.

Дело в том, что предмет тайных вожделений господина градоначальника в этот самый момент была… в уборной.

– Да где ж все!

На Глашеньку напал такой ступор, что она была ни жива, ни мертва.

Хозяин дома тем временем, похоже, расправился с завтраком, и пора было подавать чай.

– Глафирья! Мать твою растак! – наконец не выдержал хозяин и расчехвостил кухарку.

Как ни странно, бранные слова вывели девушку из столбняка и она, поняв, что от неё требуется, налила чай из самовара и понесла его к столу.

– Ах вот ты где! Где ж тебя носило? Совсем от рук отбились! Где Анфиска?

Опустив глаза в пол, Глашенька пролепетала: «Не знаю, батюшка».

– Не знаю, не знаю. Что вы знаете. Ступай. Постой. Сахару принеси».

– Да, батюшка.

Эти слова утихомирили душу градоначальника и, вздохнув, он налил чай в блюдце и стал рассматривать край скатерти, о чём-то думая.

Из задумчивости его вывела Глашенька, с сахарницей в руке; она подошла к столу неслышной поступью и, затаив дыхание, поставила её перед хозяином. В нерешительности она задержалась у стола.

Иван Ильич взял кусок сахара, обмакнул его в чай, откусил и хлебнул из блюдца.

– Марья Дмитриевна встала уже?

– Почивает ешо, батюшка.

Иван Ильич снова вздохнул, о чём-то думая. Его мысли, казалось, были настолько весомыми, что Глашенька буквально чувствовала их тяжесть и оттого сильно робела.

– Ну что стоишь, ступай.

Кухарка быстро шмыгнула к себе.

Выпив чаю, Его Превосходительство встал из-за стола, ещё раз окинул взглядом столовую и направился к себе. Пора было ехать на службу.

Кучер Фёдор подал дилижанс к крыльцу господского двухэтажного белого особняка ровно к 8:40 и сидел на облучке, смирно дожидаясь градоначальника. Кроме него больше никого не было из слуг, хотя по распорядку в доме обычно заводили слугу, который садился на задок. Но Иван Ильич этих старых дворянских порядков чурался, предпочитая обходиться самостоятельно.

Это был старый вояка, прошедший в молодости Отечественную войну и записавшийся в добровольческий полк, набиравшийся в ту пору из лиц как дворянских, так и иных сословий. Не достигши восемнадцати лет и, невзирая на протесты маменьки, ушёл «защищать Отчизну от супостата», как говаривал он. Вернувшись с войны в чине сержанта в 14-ом году, и получив награды* за участие в ней, он стал ценить мирную жизнь и когда тятенька сосватал ему дочь статского советника Марью Дмитриевну, Иван Ильич безропотно согласился. Однако дело не дошло до женитьбы. Отец невесты не хотел выдавать дочь просто за героя Отечественной войны. Непременным условием замужества было получение зятем образования, ибо ему прочили государственную службу. «Царю и России послужил на войне, теперь послужишь на гражданской службе. Только вначале поучись. Неучи нам не нужны», – таков был вердикт папеньки невесты, и молодой человек был отправлен в столичный университет по рекомендации будущего тестя. Будучи усердным в учении, как и в бою, Иван Ильич «грыз» науки, дабы не посрамить род свой. Отец ему так и сказал: «Сын мой! Род наш всегда трудом был славен. Учись прилежно и воздастся тебе за труды. Не посрами отца своего». Закончив столичный университет, он вернулся домой в N… ск, где его ждала невеста. Женившись, он устроился на службу в Городскую Управу и, сделав карьеру за многолетнюю и безупречную службу, стал бургомистром.

Так вот, карета стояла запряжённая, а Иван Ильич запаздывал. Лошади нетерпеливо грызли уздцы, а Фёдор терпеливо ждал. Особняк находился на тихой улице в десяти минутах езды от Управы и в это утро редкий экипаж проносился мимо, стуча колёсами по неровностям дороги. Воробьи чирикали и купались в придорожной пыли, а облезлая кошка смотрела на них, пытаясь подобраться ближе. Иван Ильич надел мундир и вышел из спальни.

– Глафира!

– Ась, батюшка?

– Скажи Анфиске, пусть приберётся у меня. Где она?

– Здеся батюшка.

Анфиса со смущённым видом вышла из каморки, предназначенной для прислуги.

– Где ж ты пропадала поутру? Спала что ли?

– Никак нет, батюшка, – пришла на выручку Глафира. – По надобности ходила.