Нина Щербак - И ее чувство снега (фантазия-экспромт)

Был он немного расстроенным, даже романтично грустным, потом стал задавать все эти вопросы свои глупые, как ей показалось, а потом вдруг как-то повеселел неожиданно, приободрился. Мила вновь и вновь чувствовала совершенный прилив сил, радость, нежность, все одновременно, что вдохнулось ей в душу, буквально за несколько минут.

Ей ужасно захотелось, чтобы он был не просто чертом, а даже вампиром, или кем-нибудь этаким еще хуже, из старинной сказки. Она вспомнила, как в редакции ей когда-то долго рассказывали о том, как нужно у сатаны целовать на балу колено, что это не всегда колено, но там рана дикая всегда, глубокая и страшная, а целовать ее все равно нужно, и нужно – долго, и что она, эта рана никогда не заживала и никогда не заживет, если только она, Мила, сама три раза не умрет, не оживет, и не искупает этого чертика странного в крови собственной.

«Проснуться бы скорее на балу», – думала Мила, вновь ощущая уже не тепло, и истомину какую-то, испарину даже, по всему телу.

– Может быть, вы перепутали? Может быть, вы мой ангел-хранитель? – спросила она вдруг незнакомца, ожидая его плавного голоса, а он теперь слегка покачивался в такт дуновенью ветра, весь такой очень отрешенный и красивый стоял, жутко романтичный и цельный.

– Вы что-то сильно похорошели за последние пятнадцать минут, – сказала Мила.

Теперь он вдруг замолчал молчал, глядя куда-то вдаль, казалось бы, не замечая ни Милы, ни порывов ветра, ни даже урагана за окном. Не говоря о том, что был давно вечер и совсем стемнело.

– Чертик мой милый, – успела даже не сказать, а подумать Мила, в одни миг ощутив огромные тяжелые крылья за спиной и уже взбираясь на подоконник, стала поддерживать их руками, чтобы не упали.

– 13 этаж, тебе не стыдно, а? – она почти не видела его лица, но точно знала о его присутствии, так же отчетливо, и также – рядом. Он был, вернее казался теперь, еще более сильным, теплым, мускулистым, почти пламенным каким-то.

«Вовсе не дьявол, а, правда, лапонька какой-то дорогой», – успела подумать Мила и уже выпрямилась, как по заказу, вся напряглась в тугую струну.

Она не шагнула, а вдруг вросла в проем между окном и кирпичной стеной, ощутив свежесть ветра, запах реки и моря, аромат южных цветов и далеких стран.

– Го-то-ва! – закричала она громко, и по городу, она точно это знала, эхом побежала вибрация бесконечных звуков, призвуков и отражений, непрерывно клокочущих гортанными свирелями без смысла и повода.

– Стоп! Достаточно! Вылезай! – руководитель проекта указывал ей на часы и она, смутившись, и, наконец, опомнившись, вылезала из кабинки синхронного перевода, куда пол часа назад с таким страхом забралась.

– По закону, не более получаса, – Василий Иванович улыбался, протягивая ей следующий фрагмент текста. – После Антоновой опять пойдешь, слышишь? Докладчик – вон там, в черном, видела?

– Я не видела, а я переводила, – ответила Мила, в который раз удивляясь тому, что во время синхронного перевода, когда сидишь в кабинке, никого не видишь, а только слышишь голос, сознание как будто бы подчиняется другому человеку, полностью и безоговорочно, то есть тому, кому переводишь. Подчиняется даже не другому человеку вовсе, а какому-то потоку энергетическому, который этот человек излучает.

Становишься в общий ряд неведомых смыслов, делаешься этакой звездочкой маленькой, среди миллиона других зеркальный отражений на небе. Как будто бы слепо идешь за ним, этим голосом далеким, поддаешься ему, другому сознанию, полностью отделяя, отрывая от себя звуковую оболочку мысли и смыслов.

Увидеть бы скорее Романа, – подумала Мила, и снова уткнулась в текст.

Они познакомились, когда она еще не предполагала, как будет жить, что будет делать. Кто же мог знать, будут ли повторяться ее истории, однообразно выбрасывая на новый жизненный виток, или каждый раз она, эта история, будет разворачиваться заново, совершенно новая, и непохожая на предыдущую. Невозможность забыть прошлое было всегда ее непременной особенностью. Встречая каждого нового человека, она с ужасом отпрыгивала, как будто бы мысленно отдалялась, закрыв глаза, не желая больше испытывать ту неуемную, невыносимую боль от каждой новой встречи и быстрого разочарования, которое через какое-то время наступало. Не в человеке, нет, а в быстрой и обязательной смене: вместо внезапного счастья – несчастье внутреннего надрыва.

Она всегда любила. Сильно, безудержно, много, каждого из встреченных ею людей. Сначала сопротивлялась, потом, уже смирившись с этой своей особенностью, просто отдавалась этим каждодневным внутренним спорам и желанием быть другой, или какой-нибудь новой, чтобы было легче, чтобы все протекало по-другому. Напрасные старанья. Каждый раз она вновь понимала, что было это все в который раз – невыносимо, немного – не ее, как будто бы жизнь, которой она жила и проживала, так неуемно и так страстно, вовсе и не была жизнью, и тем более ее жизнью, принадлежала кому-то еще, испытывала ее терпение, воспитывая по своему собственному внутреннему закону.

В одной известной книге Мила когда-то прочла, что можно быть, находиться с миллионами людей, но только с одним человеком можно вместе спать, разделять его сон, обняв рукой за голову, засыпать и просыпаться. Роман был именно таким, вот, мужчиной. Как в той книге, про легкость бытия, и про Ницше. Таким, с которым – спят, то есть с которым можно, наконец, заснуть и успокоиться.

У него было еще одно качество, у Романа. Тоже редкое, и тоже – очень странное, ей совершенно незнакомое. Качество, которое она оценила уже много позже, почти за два года до того, как вновь с ним встретилась и пошла в кинотеатр, и поняла (в который раз!), почему так сильно его тогда полюбила. С ним было просто тепло и хорошо. Просто хорошо. И просто тепло. Он источал это неведомое и невидимое тепло, которое так редко встречается у мужчин. Не забирал его, требуя внимая, а сиюминутно отдавал. Своим присутствием, силой своей мысли. Это спокойствие, такое странное и незнакомое, сразу передавалось и ей, и она, в лучах этого небывалого тепла, жила и пыталась постигать разворачивающуюся перед ней жизнь, странную и вновь – такую незнакомую. Жить и постигать. С ним этого всегда хотелось. И движения, и постижения.

В юности он был очень быстрым, ярким, успешным, ловким. А потом, как ей показалось по той внутренней связи, которая никогда между ними не обрывалась, он стал другим, чуть мягче, спокойнее, значительнее как-то.

Она часто думала, почему именно он был тем человеком, который значил для нее так много. В какой-то момент это казалось загадкой, чем-то странным, не от мира сего объяснением. Он был тем важным человеком, с которым, как ей казалось, все обязательно должно было быть и случиться. Все, что жизнь могла предложить могло и должно было случиться именно с ним. Что именно должно было произойти она, если честно, не знала. Тем более не знала, что шанса «на это все» уже почти не оставалось. И все же, ощущение того, что этот человек был самым важным в ее жизни не покидало ее ни на секунду.