Наталия Рощина - В двух шагах от рая

В понедельник она позвонила Наташе, пообщалась с ней, понимая, что дочь нуждается в покое. Они всегда перезванивались несколько раз на дню. Нельзя держать девочку в напряжении — ей сейчас волнения противопоказаны. В любом случае разногласия между родителями не должны отражаться на детях. Это всегда было непреложным правилом в их семье. Естественно, за долгие годы непростые ситуации возникали не раз, но отношения всегда выяснялись не на глазах Наташи. Юлия Сергеевна пришла в то расположение духа, когда хочется оставить добрые традиции, даже на обломках прошлого. Кажется, ей это удалось: Наташа не услышала в голосе матери обреченности первого дня.

— Мамочка, я люблю тебя.

— И я тебя, доченька. Скажи маленькому, что бабушка передает ему привет и целует, — разговоры о ребенке действовали на будущую маму лучше любого успокоительного.

— Обязательно. Ма?

— Что?

— Ты снова отключишь телефон?

— Нет. Я возвращаюсь, — тихо ответила Юлия Сергеевна.

— Вот и хорошо.

— Я на днях приеду вас проведать.

— Было бы здорово. Сева обязательно обыграет тебя в нарды.

— Пусть тренируется, проверим, — усмехнулась Юлия Сергеевна. Она понимала, что дочь будет говорить о чем угодно, только бы вывести ее из того состояния, в котором она пребывала с уходом отца. Нужно было поддержать игру, в которой нуждались обе. — Целую тебя.

— До свидания, мамочка. Ты самая лучшая!

— Спасибо. До свидания, девочка.

Потом Юлия Сергеевна позвонила своей подруге, Жене Котовой, работавшей заведующей отделением в районной больнице. Женя была домашним доктором в семье Щеголевых. Впервые за долгие годы дружбы Юлия Сергеевна позволила себе воспользоваться ее служебным положением.

— Женечка, ты знаешь, я никогда не обращалась к тебе с подобной просьбой, — стараясь, чтобы голос ее не дрожал, не выдавал состояния, в котором она находилась, сказала Юля. — Заранее прошу прощения.

— Говори, дорогая, я слушаю.

— Мне нужен больничный хотя бы на три дня. Очень нужен.

— Хорошо, — в голосе Котовой послышалось замешательство. — Может быть, мне приехать?

— Не сейчас, Женечка. Мне нужно побыть одной. Не обижайся, ладно?

— Ну, что ты, Юлечка. Значит так, я открою его с сегодняшнего дня. В среду приеду, запиши вызов с повышенной температурой, кашлем.

— Спасибо.

— Не подведи меня, подруга.

— Женечка, я благодарна тебе, — закрыв глаза, Юлия Сергеевна запрокинула голову назад. Широко раскрыла рот, хватая воздух, задыхаясь от подступающих рыданий.

— Не стоит. Держись.

Казалось, Женя поняла ее без лишних слов. Нет ничего удивительного — они знакомы больше тридцати лет, со школы. Котова знала, что Юлия никогда не позволяла себе раскисать, ни при каких обстоятельствах. И если это все-таки произошло, на то есть веские причины. Они обязательно поговорят об этом, но позднее, не сейчас. Пока ей нужно одиночество. Оно — ее единственное лекарство. Сейчас есть только она и ее ощущения — весь мир словно перестал существовать для нее. Это было пронзительно-горькое состояние растворения в собственном отчаянии. И в этот момент Щеголева думала, что никогда не сможет выбраться из него.

Во вторник Юлия Сергеевна созрела для того, чтобы принять горячую ванну. Она вошла, включила свет, ослепивший ее, и увидела в зеркале чужую женщину. Она не была с ней знакома: тусклые, отрешенные глаза с опухшими веками, уголки рта опущены. Побледневшее лицо словно надело маску Пьеро. Хотелось сдуть с него толстый слой слишком светлой пудры, вдохнуть жизнь. Юлия Сергеевна отвернулась от зеркала, открыла горячую воду. Наскоро сполоснула ванну и начала наполнять ее, добавив средство для пены. Время шло, уровень воды становился все выше. Ждать больше не было сил — Юлия Сергеевна сняла халат, белье и погрузилась в согревающую влагу. Она любила этот контраст горячей воды и прохладной невесомой пены. Мягкая, воздушная, она раскачивалась на поверхности от малейшего движения. Щеголева подняла руку, наблюдая, как по ней стекает бесформенная белая полоса. Эта картина почему-то вызвала улыбку, а еще через несколько минут Юлия Сергеевна мгновенно почувствовала расслабление, закрыла глаза. Сказались бессонные ночи. Щеголева поняла, что рискует уснуть прямо здесь. Стоя под душем, она боролась со сном. Несколько раз струя горячей воды лилась совершенно не туда, куда Юлия ее направляла. Она делала это со слипающимися глазами. Выпуская воду, она едва нашла в себе силы стать на влажный коврик. Большое махровое полотенце быстро впитало капельки воды, оставшиеся на теле. Юлия Сергеевна повесила его на веревку и, накинув халат Левы, оказавшийся под рукой, направилась в спальню. Она не смогла снова посмотреть на себя в зеркало. Ей хотелось думать, что она стала выглядеть лучше, чем двадцать минут тому назад. Она даже не стала заострять внимание на том, что надела халат мужа. Это стало еще одним доказательством одиночества, но Юлия Сергеевна сейчас не была способна думать. Она вошла в спальню, представляя, как удобно устроится на своем месте. После такой замечательной ванны ей не хотелось спать, согнувшись под диванной накидкой. Она почувствовала, что сможет войти в комнату, где теперь на просторной кровати она осталась одна. Прохлада постели на несколько секунд вывела ее из состояния полусна. Но, согревшись, она не заметила, как веки сомкнулись, глубокий сон унес ее во тьму, бездну, бесконечность.

В среду утром Юлия Сергеевна позвонила в больницу и сделала повторный вызов врача. У Жени обход участка пришелся на вторую смену. Чтобы как-то занять себя до ее прихода, Щеголева принялась наводить порядок в квартире. Это была самая генеральная из всех генеральных уборок, которые она проводила. Целый день, не выпуская из рук пылесос, тряпку, Юлия Сергеевна придирчиво осматривала свои владения. Прежде всего она убрала фотографии, на которых были она и Лева. Со стены в гостиной исчезло маленькое фото в овальной рамочке; их фотографию, стоявшую на трюмо, она подняла и скомкала. Убрав в спальне и кабинете, она плотно закрыла двери, ведущие в эти комнаты. Ей нечего там делать. Так она окончательно привыкала к мысли, что с местоимением «мы» покончено.

Казалось, что с того вечера, когда Лева сказал, что уходит от нее, прошла вечность. Пятый день неожиданной свободы был не таким мрачным, обреченным. Может быть, потому что Юля ждала Женю. Она уже ощущала себя способной общаться с кем-то без надрыва в голосе. Все слезы были выплаканы, разрушающая жалость к себе сменилась чем-то вроде душевной анестезии. Появилась возможность рассказывать о происшедшем без трагических отступлений. Остался голый факт — семьи Щеголевых больше не существует. Как говорила Надя, их считали самой благополучной парой в компании. Оказывается, все ошибались. Если она не была к этому готова, она, прожившая со Щеголевым двадцать лет, то остальным прощается такая «чудовищная недальновидность». Юлия Сергеевна огляделась, словно ища подтверждения этому неожиданному повороту в своей судьбе. Оно было явным — отсутствие мужа заметно везде: в ванной на раковине нет следов пены для бритья, запаха мужского одеколона, на кухне нет кофе в кофейнике — Юлия не любила его, предпочитая чай. В гостиной кет новых газет на журнальном столике, в кабинете выключенный компьютер, а в спальне пустая кровать. Подушки не измяты, одеяла не тронуты. Юлия Сергеевна обосновалась в гостиной, и теперь засыпала, укрывшись покрывалом с дивана, словно больше нечем было. Никто не увидит, как она ютится на диване, даже не пожелав разложить его для удобства. Зачем оно ей? Уют создавался для «них», а не для «нее» — разница ощутимая. До сих пор страшно было подумать, что заботиться больше не о ком, что появилась масса свободного времени, которое нужно чем-то заполнить, чтобы не сойти с ума.