Ольга Егорова - Ложь во спасение

– Янка! – Она даже не обернулась на звук его голоса. – Янка, а ты уверена в том, что… это тебе не приснилось? Что я на самом деле…

– Прекрати, – перебила она. Не справившись с эмоциями, закрыла лицо руками и повторила несколько раз срывающимся на крик голосом: – Прекрати, прекрати, прекрати сейчас же!.. Ты меня считаешь за сумасшедшую, да? Ты думаешь, у меня галлюцинации?

– А ты меня? – тихо спросил он в ответ. – Ты меня за кого считаешь?

Впрочем, напрасно спросил. Она ведь еще вчера вечером четко и ясно изложила свою позицию по этому вопросу. Лучше было промолчать.

– Не хочешь – не говори. – Она отняла ладони от покрасневшего лица и отвернулась. – Твое дело. Только, знаешь, дальше так продолжаться не может.

– Знаю. Не может. И что ты предлагаешь?

Яна не ответила и молча вышла из комнаты. Подумав, Евгений развернулся на сто восемьдесят градусов и отправился в противоположную сторону. Валяющийся на диване джемпер он так и не стал вешать в шкаф – бросил его на кресло вместе с плечиками. Стелить постель не было сил. Идти в ванную тоже не было сил. Устало тело, устали руки и ноги, а главное, где-то в самой глубине телесной оболочки ужасно устало сердце.

С уставшим сердцем он опустился на диван, взял в руки пустой бокал с коричневым налетом выпитого утром кофе. Подумал вяло: пожалуй, надо уволить домработницу, которая во время уборки не обратила никакого внимания на этот грязный бокал, скучающий на прикроватной тумбочке. В бокале обнаружилась чайная ложка, он перевернул ее и долго рассматривал свое искаженное отражение. Жуткий монстр с огромным носом-грушей, скошенным лбом и растянутыми в отвратительной жабьей улыбке губами. В детстве они с приятелями обожали это занятие: устраивали домашнюю комнату смеха, любуясь уродцами, отраженными в ложках или в больших елочных шарах. В елочных шарах уродцы получались особенно впечатляющими, разноцветными и блестящими. Жаль только, наслаждаться зрелищем можно было лишь раз в году…

Черт, и где же это, интересно, он был ночью?!

А главное, почему он совершенно ничего не помнит?

Евгений бросил ложку в стакан, стакан отозвался звоном. Обхватив голову руками, словно помогая себе сделать усилие, он напрягал память, изо всех сил пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Отыскать в черном провале забвения хоть один, пусть крошечный, просвет, вспомнить хотя бы обрывок сна, а потом уже решить, был ли это сон на самом деле, или же…

Ничего.

Только холод и дрожь в пальцах.

Они лежали вдвоем на одной постели. Отвернувшись друг от друга и не говоря ни слова, окутанные молчанием, как общим одеялом.

Лежали вот уже почти час, делая вид, что спят, и оба прекрасно понимали, что просто делают вид. За окном тихо шумел дождь и где-то вдалеке надрывно лаяли собаки. Будильник на прикроватной тумбочке равнодушно отсчитывал секунды уходящей ночи. Слишком медленно и неторопливо.

– Янка, – спросил наконец Евгений, нарушая гнетущую тишину холодной и неуютной спальни, – ты так и не узнала, что там случилось в мастерской? Почему она была закрыта в тот день, когда…

– Узнала, – ответила она, не став дожидаться продолжения фразы. – Бомбу там подложили. То есть на самом деле никакой бомбы не было, как потом выяснилось. Но был звонок, и милиция была обязана проверить.

Снова воцарилась тишина.

Евгений пытался думать, делать какие-то выводы. Голова гудела, снова наливаясь свинцом.

– Тебе тяжело со мной? – снова спросил он, разглядывая тени на потолке.

Яна не ответила.

Он и не ждал ответа, просто спросил, чтобы не молчать. Все рушилось. Все то, что казалось незыблемым, рушилось у него на глазах. И он не мог ничего поделать. Только равнодушно наблюдать со стороны за тем, как распадается у него на глазах карточный домик его беззаботной и счастливой жизни.

– Три дня уже прошло, – сказала Яна в пустоту спустя какое-то время. Тени на потолке вздрогнули. Евгений понял, о чем она, и согласно кивнул вздрогнувшим теням:

– Скорее бы уже они его нашли. Я все время думаю о том, что он там лежит. Под нами. Яна?

– Да.

– Ты меня прости. За то, что я…

– Перестань. Смешно даже.

– А мне не смешно почему-то. Знаешь, я ведь правда не помню. Вообще ничего не помню про эту ночь. Если бы ты не сказала… Ян, а почему ты мне утром об этом не сказала, а?

– Ты ведь спал утром, кажется, когда я на работу уходила.

– Да, – вспомнил Евгений. – Да, спал, конечно. На самом деле он не спал.

Просто делал вид, что спит. Не хотел продолжения вечернего разговора. Не хотел встречаться взглядом с ее глазами и снова видеть в них укоризну и страх. Ночью, глядя в потолок, разговаривать оказалось гораздо проще. Как будто общались только голоса, а сами они, лежа в постели под одним одеялом, не касаясь друг друга, оставались безучастными.

– Мне, наверное, правда нужно к врачу. С этими галлюцинациями и ночными прогулками.

– Наверное.

Ее голос даже и не пытался ничего скрывать. Не было в нем ни тени доверия, ни тени сочувствия.

– Работаешь завтра?

– Нет, завтра дома. У меня сольфеджио отменили, в школе концерт с утра.

Еще три дня назад он обязательно поинтересовался бы, что за концерт в школе, из-за которого отменили сольфеджио. И они проговорили бы об этом концерте полночи, а потом, может быть, вместе сходили бы на этот концерт.

«Надо же, – в который раз подумал он, равнодушно прислушиваясь к ее дыханию. – Надо же, как может все измениться в жизни за каких-то три несчастных дня…»

Больше они не разговаривали. Евгений еще долго смотрел в потолок, все пытаясь понять, что же делать дальше. Засыпая, он видел бледный луч серого света, тихонько пробирающийся в комнату сквозь узкую полоску неплотно задвинутых штор. Почти сразу прозвонил будильник, и Евгений не сразу вспомнил, зачем ему нужно было ставить будильник на половину пятого утра в субботу. А вспомнив наконец, бессильно выругался сквозь зубы.

От кресла необходимо было избавиться. И как можно скорее.

Можно было сколько угодно пытаться не думать о нем, воображая, что нет никакого кресла. Там, на балконе, под ворохом тряпья, под слоем старых газет, за большой коробкой из-под купленного недавно телевизора с широким экраном, оно стояло до сих пор, это светло-бежевое кресло в гобеленовой обивке. Разрисованное редкими желтыми ирисами и пропитанное темно-бурыми пятнами человеческой крови.

Евгений видел эти пятна на кресле сквозь слой наваленной сверху ткани и бумаги. Как будто его взгляд превращался в это мгновение в рентгеновский луч, просвечивающий все насквозь. Он даже чувствовал иногда запах крови и представлял себе, что кровь до сих пор осталась такая же алая и свежая, как в тот вечер. Хотя умом понимал, что это невозможно.