Салли Боумен - Секстет

– Я не понимаю, – начала она, хмуро оглядывая комнату, – как это могло произойти? Это просто чудовищно. Как себя чувствует Джонатан?

У Анжелики потеплел голос.

– Ему уже лучше. Он был страшно напуган. Приходил врач, сделал все необходимое. Сейчас Джонатан спит.

– Где его отец?

– Не имею понятия, – ответила Анжелика тоном, ясно дававшим понять, что это ее нисколько не интересует. – Ему пришлось давать показания полиции – ему и этому англичанину, который там был, когда она упала. Корт уехал к себе.

– Если бы я была здесь, – вдруг проговорила Анжелика, – этого бы не произошло. – К ее лицу прилила кровь. – Мимо меня она бы не проскочила. Я бы глотку ей перерезала. Задушила бы голыми руками. Вот что я сделала бы.

Жюльетт окинула взглядом ее тяжелый торс, маленькие глазки, оценила пылавшую в них ненависть и поняла, что именно так Анжелика и поступила бы.

– Не понимаю, – сказала она, – как ей это удалось. Где были телохранители? Что делал этот идиот техасец?

– Наташа дала ему выходной, – неохотно ответила Анжелика. – Она не хотела, чтобы здесь кто-нибудь оставался – ни он, ни я. Знаете, она не любит, чтобы кто-нибудь был рядом, когда приходит ее муж. Ей не нравится, когда люди видят, как он с ней обращается.

Эту интересную информацию Жюльетт приняла к сведению. Ей хотелось продолжить разговор на эту тему, но, к сожалению, в детстве ее учили не слушать сплетен прислуги.

– А где этот техасец сейчас? – спросила она. – Я считаю, что это он виноват. Ничего себе охранник! Не важно, что велела ему Наташа, он должен исполнять то, что ему предписано. Что он сейчас делает? Запирает двери в конюшню, когда лошадь уже увели?

Анжелика улыбнулась.

– Может, запирает двери, а может, еще что делает, – с едва заметной насмешкой проговорила она. – Я не знаю. Во всяком случае, он где-то здесь. Я видела, как он говорил с полицейскими.

– Ну, я надеюсь, Наташа откажется от его услуг. Какой от него толк, да я думаю, что теперь он ей больше не нужен.

– Вы так думаете? – Анжелика снова улыбнулась. – А может, она захочет его оставить? Она всегда была им довольна. Я имею в виду, довольна тем, как он выполнял свои обязанности. Всегда начеку. Никогда не расслаблялся. – Анжелика умолкла. Ее маленькие черные глазки уставились на Жюльетт с неприкрытой враждебностью. – Вы и вправду хотите, чтобы я о вас доложила? Прямо сейчас?

– Разумеется, – холодно бросила Жюльетт. – А когда вы это сделаете, пожалуйста, принесите мне крепкий черный кофе. А сейчас мне нужна пепельница.

Взгляды двух женщин скрестились. Анжелика вышла из комнаты. Она побаивалась Жюльетт Маккехни, но у нее были и дополнительные причины повиноваться ее приказу. Она позвонила по внутренней линии, но положила трубку, когда аппарат в Наташиной спальне прозвенел всего два раза. Она сварила кофе, а потом вопреки распоряжению, полученному от Наташи несколько часов назад, она открыла потайную дверь, как ей давно того хотелось, и с нарастающим возбуждением стала карабкаться по лестнице.

Тихо ступая, она прошла по верхнему коридору, задержавшись у шкафов для белья. Дверь в спальню Наташи была закрыта, там было тихо. Потом она прошла до конца коридора, в комнату Джонатана. Врач дал ему успокоительное, и теперь мальчик мирно спал. Анжелика смотрела на него с нежностью и любовью. Она подоткнула одеяло, легонько коснулась рукой волос мальчика и потрогала пластырь, закрывавший порез.

Любовь и страх за него нахлынули на нее с такой силой, что у нее закружилась голова и заболело сердце. У Анжелики никогда не было своего ребенка, но этого мальчика, которого она нянчила с младенчества, она любила всей силой материнской любви. К глазам подступили слезы. Всхлипнув, она поправила плюшевого мишку, которого Джонатан держал в объятиях, потом вышла из комнаты. Сука, сука, сука, твердила она про себя. Мертвая сука, поправилась она, вспомнив распластанную на полу фигуру, которую она увидела, вернувшись в «Конрад». Это мое проклятие убило ее, сказала она себе и ощутила темный восторг. С участившимся дыханием, тяжело ступая, она пошла в маленькую гостиную.

Как она и предполагала, в этой комнате накануне кто-то был. Она посмотрела на смятые подушки на диване, на два бокала, стоявших на низком столике. Наташа обычно пила красное вино, техасец предпочитал текилу. Анжелика понюхала бокалы. От одного пахло вином, а в другом – она попробовала жидкость на вкус, чтобы удостовериться, – оставалось несколько капель чистой воды.

Она смотрела на бокалы и чувствовала, как кровь приливает к лицу. Потом она увидела Наташины тапочки, которые кто-то пинком отшвырнул под диван. Рядом с ними на полу лежала нитка жемчуга. Она подняла ее – украшение было дорогим – и тут заметила, что замок сломан, а шелковая нить разорвана. С нее посыпался град жемчужин. В руке у нее осталось несколько штук, которые ее пальцы мяли и перекатывали, словно пытаясь раздавить. Она поняла, что ей стало трудно дышать – замок был цел, когда она помогала Наташе одеваться накануне вечером.

Выпустив жемчуг из рук, она зажала рот руками. У нее опять закружилась голова, и никогда еще она не чувствовала себя такой тяжелой, неуклюжей, неповоротливой. Нет, нет, нет – стучало у нее в голове. Сердце гулко билось, в висках пульсировала кровь. Она посмотрела на рассыпанный по ковру жемчуг, неловко повернулась и задела бокал. Потом она крадучись приблизилась к двери Наташиной спальни, приложила к ней ухо.

Она ничего не слышала, кроме ударов собственного сердца, но потом различила другой звук – вздохи, легкий шелест, похожий на шум морского прибоя. Она потрясла головой, как делают, когда хотят избавиться от воды в ушах, и звук стал слышен яснее. Его нарастающий ритм отдавался у нее в ушах. Она приложила ладони к пылающим щекам. Теперь она знала, что слышит: она слушала голос тайны, обряда, к которому никогда не была допущена. В его подробностях она была несведуща, потому что у нее никогда не было любовника – ни мужчины, ни женщины. Но все же она знала, что происходит по другую сторону двери. Она с необыкновенной отчетливостью представляла горячую влагу Наташиного лона, ищущие губы ее мужа, шепот, прикосновения, нараставшее отчаяние желания. Ее била дрожь, а когда она услышала низкий стон и возглас, отмечавшие высшую точку единения, с ее губ сорвался хриплый приглушенный крик.

Она отшатнулась от двери, прислонилась к стене, зажав ладонями уши. Даже через стену до нее доходил поток насилия и наслаждения, который возбуждал ее, вызывал стыд и ярость. Этот поток не иссякал очень долго. Ей казалось, что слышать эти звуки все равно что слышать звуки, сопровождающие убийство. Но вот раздался утробный мужской стон и странный – полный отчаяния и одновременно победный – крик женщины. Потом все стихло.