Полина Поплавская - Уроки любви

– А в ноги мне положи целую охапку, чтобы я видела… И чтобы видел он.

Приходивший ровно каждые десять минут врач улыбался, глядя, как палата превращается в настоящую оранжерею.

– Сколько времени, милый? Мне кажется, скоро полночь?

– Да, – ответил Хорст, удивленный тем, что в страданиях она не потеряла ощущения времени. – На Мариенкирхе недавно пробило половину двенадцатого.

– Тогда мне нужно постараться. Позови доктора.

Через несколько минут в палату вкатили сверкающий, как новенький «порше», и такой же стремительно-бесшумный родильный стол. Комната наполнилась шумом голосов и звяканьем инструментов. Акушер, похожий на циркового борца великан, подошел к кровати, где уже почти не оставалось Джанет – над ее побелевшим лицом и невесомыми руками, над потускневшим золотом ее волос теперь царил огромный тяжелый купол живота, готовый, казалось, придавить собой то хрупкое тело, что было под ним, и требующий внимания только к себе. Хорст с ужасом видел, как губы Джанет шевелятся, будто в забытье, а ноги судорожно сминают еще недавно с такой любовью уложенные цветы.

– Я сама, сама, – послышался ее хриплый голос, шедший, казалось, не из горла, а откуда-то из самых глубин плоти.

Как слепая, она с трудом преодолела четыре шага, отделявшие кровать от сияющего стола.

– Я сама, – упрямо твердила она, занося на него свое ставшее неповоротливым и непослушным тело. – Я знаю, когда надо… И он слушается меня… – На мгновение она открыла неправдоподобно яркие бездонные глаза и увидела над собой опрокинутое лицо Хорста, на котором не было уже никаких иных чувств, кроме муки и уверенности в том, что это никогда не кончится. – Не бойся, – прошептала она, – не бойся, все идет просто замечательно, именно так, как надо. Посмотри же – я улыбаюсь, улыбайся и ты. Не надо, не держи меня, – она тихо дотронулась до его руки, сжимавшей ее плечо, и Хорст едва не отдернул ее – настолько обжигающе горячими были ее бесплотные пальцы. – Иди туда, в ноги… Потому что ты должен видеть… Увидеть. И улыбайся.

Последние несколько минут были воистину ужасны, но ни одного крика, ни одного стона не вырвалось, из ее искусанных в лохмотья губ. А с последним ударом старинных часов, слышных по всей северной части города, Джанет почувствовала, что она свободна, что все звуки и краски мира вернулись к ней, что тело вновь стало воздушным, а душа раздвоилась – в руках великана-акушера звонко верещала крошечная девочка с длинными спутанными темными волосиками.

– Мама! – так же звонко и пронзительно крикнула Джанет, вскидывая к дочери вдруг чудесным образом налившиеся силой руки.

Когда же через несколько минут ей поднесли девочку, она не смогла удержаться от нового вскрика удивления: на нее глядело личико, все черты которого были словно прописаны тонкой тушью по коричневатому китайскому пергаменту, а на крошечных пухлых губах бродило легкое подобие улыбки.

И, вглядываясь в еще незнакомое лицо дочери, Джанет вспомнила светлую улыбку на губах погибшей матери, так ясно открывшую всем, кто видел ее, что со смертью жизнь не кончается…

– Па-а-ат, – тихонько протянула Джанет, чувствуя, как сердце ее заливает волна безграничной любви, смывающая все ее прошлые ошибки, грехи и страхи. – Пат… – Все несправедливости мира вдруг стали оправданы чудом рождения.

– Джанет! – теплые губы коснулись нежной жилки на ее отдавшем весь свой жар виске, и, склонившись, смешались золотые, чуть тронутые сединой и еще утробно влажные пряди.

На улицах среди февральской сырости зарождалась весна.

Старый дом на Касл-Грин был наполнен новыми непривычными звуками: это было не тревожное поскрипывание рассохшегося паркета, не печальные вздохи высоких дверей и не тонкий перезвон фарфоровых чашек… Дом гудел изнутри, как растревоженный улей, и среди этого гула явственно можно было различить то стук молотков, то грохот обрушиваемых перегородок, то мужские голоса. А на крыше восседала пара веселых молодых кровельщиков в небесно-голубых комбинезонах, и замшелая прокопченная черепица, помнившая еще свадьбу королевы Виктории, уступала место своей новой яркой последовательнице.

Первый этаж был уже почти закончен, во всяком случае, спальня Селии сияла, как всегда, безукоризненным изяществом и чистотой. Правда, теперь эта безукоризненность постоянно нарушалась вторжением полуторагодовалой Пат, считавшей себя, а вовсе не прабабушку настоящей хозяйкой этой прохладной комнаты, выходящей окнами в маленький палисадник. Вот и сейчас она упорно порывалась выйти и отправиться наверх, где, облаченная в разноцветный от пятен краски холщовый балахон, Джанет сама занималась отделкой охотничьего зала.

– Но, джай, – Селия так и не смогла обращаться к правнучке по имени и потому звала малышку, хватавшую все подряд, той самой птичкой, которая по осени таскает в среднеанглийских лесах орехи, – мы можем сделать гораздо более интересную вещь – мы пойдем в Дом Камелий, где живут удивительные цветы.

Девочка, унаследовавшая от матери непреодолимую тягу к ярким краскам и причудливым формам, а от отца – серьезную вдумчивость и стремление все и всегда доводить до конца, отцепилась от бронзовой дверной ручки в виде лебединой шеи и вскинула на Селию чуть косо поставленные, золотисто-карие швабские глазенки.

– О-о-о! – важно протянула она, что означало решительное согласие.

И они вышли в прогретый июльским солнцем город, которому было суждено стать для маленькой Пат по-настоящему родным. И хотя она была еще очень мала, Селия в прогулках с правнучкой всегда выбирала самые красивые, самые, если так можно выразиться, английские места. Минуя Королевский театр, где когда-то, совсем в другой жизни, она познакомилась с худым и пылким юношей, уже давно покоящимся в земле, или поднимая глаза на торговый центр, построенный там, где больше шестисот лет назад отважные заговорщики пробирались по тайным подземным ходам, чтобы схватить любовника королевы графа Мортимера, Селия чувствовала, что теперь возможность жить ей дает только это ощущение кровной связи с английской историей и землей. И зная, что скоро и она уйдет по бесконечно длинной Дороге Пречистой Девы, [55]она торопилась вложить в малышку зерно, которое потом сможет дать прекрасный цветок любви к родной земле, той любви, что поддерживает, а то и спасает всякого англичанина, если для него настают тяжелые времена. И обитатели ближайших улиц уже привыкли к трогательной паре, каждый день медленно идущей в парк или к замку: крошечной, как кукла, искро-глазой девочке и бесплотной старушке с умело положенной на уже несколько отрешенное лицо косметикой.