Оливия Уэдсли - Вихрь

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море – все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара – к счастью, по-французски – за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

– Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

– А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

– Нет, нет, – проговорил Жан. – В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

– Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

– Но ведь я тоже дал ему на чай! – воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» – мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.

В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар – это он.

– Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, – сказал он Ирэн.

Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.

– Какой ты ребенок, – сказала она ему.

Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.

– Где ты будешь сидеть на моем концерте?

– Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.

– А вдруг немцам не понравится моя игра?

Она рассмеялась.

– Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.

– Ну, не больше французов. – В тоне его голоса почувствовалась враждебность. – Разве ты со мной не согласна?

– Не все ли это равно?

Он возразил упрямо:

– Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.

– Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.

– Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.

Ирэн положила ему голову на плечо.

– Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.

Он все еще не мог успокоиться.

– Разве ты не понимаешь, – начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.

– А вот и наш Эбенштейн! – сказал Жан и стал махать рукой из окна. – Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?

Ирэн охотно отказалась бы от присутствия Эбенштейна: ей не нравилась его слишком шумная галантность и фамильярность с Жаном. Но все-таки он был его импресарио, и приходилось мириться с его присутствием.

Она вышла из вагона. Эбенштейн, в великолепном цилиндре, слегка съехавшем набок, низко кланялся ей.

– Добро пожаловать, добро пожаловать в Гамбург, графиня. Я уже заказал для вас комнаты в «Атлантике».

– Я всегда останавливалась в «Четырех временах года». Я думаю, мы и на этот раз отправимся туда. Благодарю вас, г-н Эбенштейн.

– Но ведь «Атлантик» гораздо более шикарен и моден.

– Мы все-таки лучше остановимся в «Четырех временах года». Я так хорошо знаю эту гостиницу.

Она зонтиком сделала знак носильщику. Эбенштейн в замешательстве стал описывать Жану прелести «Атлантика», но, когда Ирэн подошла к автомобильной остановке и велела шоферу ехать в «Четыре времени года», он замолчал.

Жан последовал за ней.

– Скажи, ради Бога, почему ты не захотела ехать в «Атлантик»? – спросил он, махнув рукой Эбенштейну. – Он говорит, что там очень шикарно, и все там останавливаются.

– Американцы, да, – проговорила Ирэн. – Но «Четыре времени года» более солидная и вообще прекрасная гостиница. Я всегда в ней останавливалась.

– Я бы желал, чтобы ты была более любезна с Эбенштейном. Я уверен, что он заметил твою холодность. В конце концов, я всем обязан этому человеку; он вывел меня в люди. Не следует это забывать.

– Какие глупости ты говоришь, Жан! Каждый импресарио с удовольствием взял бы на себя эту роль. Эбенштейн вполне приличен, когда он на своем месте.

– Хорошо, но ты по крайней мере…

– Поверь мне, Жан, что я знаю, как себя вести с людьми. Со стороны Эбенштейна было бестактно заказывать для нас комнаты.

По дороге в гостиницу Жан мрачно молчал. На лестнице их встретил управляющий.

– Графиня, – начал он любезно.

– Я больше не графиня фон Клеве, – объяснила Ирэн. – Я приехала с моим мужем, Жаном Виктуаром. Можете вы нас приютить?

– Да, да, конечно. – Маленький человек указал им на входную дверь. – Комнаты номер 20. Вы всегда в них останавливались.

В вестибюле была вывешена огромная афиша, возвещающая о концерте Жана. Когда Ирэн увидела свою фамилию на стене, ею вдруг овладело неприятное чувство. Ей это казалось унизительным. Она вздохнула, когда лифт остановился на втором этаже. Комнаты были прекрасные, с великолепной ванной.

– Ну, разве здесь не хорошо? – спросила она Жана, смотря на него.

– Должно быть, очень дорого.

– Ах ты, ворчун! Не умеешь ничем быть довольным.