Оливия Уэдсли - Вихрь

– Вы в Париже? Я думал, что вы в Берлине!

– Пятнадцатого я вам аккомпанирую, – развязно ответил Приналев, – а сегодня мы устроим мальчишник.

Жан посмотрел в записную книжку и с гримасой показал ее своему приятелю. Он был приглашен на обед, а затем на вечер и еще в два места. Приналев спокойно вырвал листок и, скомкав его, выбросил. Они условились встретиться в шесть часов. В назначенное время Приналев ждал его в вестибюле. Он был все в том же костюме из саржи, белых носках и соломенной шляпе без ленты. Ему наплевать было на приличия. Их остановил на лестнице фотограф с аппаратом. Жан задержался на минуту. Приналев недовольно поморщился.

– Пойдем, дружище, а то я встану рядом с тобой, получится хорошенькая картинка.

Они пообедали вместе в маленьком ресторанчике Латинского квартала, в компании апашей и бульварных женщин. Приналев, видимо, был завсегдатаем. Он был со всеми на дружеской ноге и сразу ввел Жана в круг своих друзей. «Эй, Фанфан, знакомься с моим другом Жаном». Или: «Старина Сюрво, протяни твою грязную лапу и посмотри на гения», – говорил он, кивая в сторону Жана.

После кофе они вышли на улицу. Ночь была изумительная. В сумерках медленно прогуливались влюбленные парочки. Где-то, в одном из домов, слышалось пение.

– Вот где настоящая жизнь, – вдруг проговорил Приналев, – здесь, в этой толпе и в этих домах. Видишь эту освещенную комнату? – Он показал пальцем на желтый квадратик в темноте. – Говорят, что здесь все живут в одной комнате, но разве двум любовникам бывает тесно вместе? В эти летние ночи я чувствую себя молодым. Что может быть лучше юности? Живи и пользуйся благами жизни, расплата придет потом, и если погибнешь, то хоть недаром. К черту брак – кисло-сладкую бесполезную комедию – кому он нужен? Разве жизнь нам дана для этого? Нет, нужно брать все от жизни, наслаждаться, любить, гореть в огне ее радостей! Пусть кругом все рушится, а ты бери свое, хватай во что бы то ни стало. Половина людей не живет по-настоящему; не умеют, не хотят. Они довольны, влачат свое жалкое существование, обделывают делишки и умирают на перине.

Он схватил руку Жана и крепко сжал.

– Ты тоже разбогатеешь и будешь так прозябать, – свирепо проговорил он, – а ведь в тебе есть искра Божия!

Он остановился.

– Мне шестьдесят лет, и для меня все это кончено. Он завернул за угол, продолжая тащить Жана, и подозвал автомобиль.

– Vauront-Palais, – кратко приказал он шоферу. Откинувшись на спинку сиденья, Жан упивался ароматом политых улиц и деревьев. Его пожирали ненасытные желания. Он жаждал той жизни, о которой говорил Приналев.

Зал был набит битком. В темноте белыми пятнами выделялись лица зрителей. Занавес опустился, зажгли свет. Стало сразу очень шумно. Они с трудом протиснулись к своим местам, заказали абсент и коньяк. Жан чувствовал себя великолепно в этой толпе среди общего веселья. Снова взвился занавес, на сцене появилась танцовщица. Рука Жана со стаканом невольно опустилась. Это была Аннет. Она танцевала знаменитый «Танец лебедя», прославленный Павловой.

– Эти дураки не умеют играть Сен-Санса, – пробормотал Приналев. Он взглядом искал сочувствия у своего собеседника.

Жан не видел никого и ничего, кроме Аннет. Он видел ее такой, какой она была два-три года тому назад, когда он жил в своей маленькой комнатке в Вене. Ему вдруг сделалось не по себе. Прошло столько времени, с тех пор… Ах, как она хороша! Те же золотистые волосы, правильные черты лица, но что-то изменилось, – она стала еще красивее!

Публика неистово зааплодировала. Он посмотрел в программу: «Анна Мюллер, прима-балерина австрийского балета». Аннет раскланивалась публике. Занавес опустился.

– Она должна выйти еще раз, должна! – повторил он вслух, сжимая программу.

– Что с тобой? – спросил Приналев.

Оркестр заиграл снова. На эстраде опять появилась Аннет. Как сквозь туман Жан видел, что на ней было необыкновенное платье, – дерзкое сочетание пурпурного, зеленого и синего цветов; оно было перевязано шарфом, сотканным из драгоценных камней. Он видел плавные движения ее рук. Ее белая грудь высоко вздымалась. Глухой вздох, почти крик вырвался из его груди. Вот в ком счастье жизни, той жизни, которую так красочно описывал Приналев. Неясные и таинственные желания вставали в нем; мелькали любовные видения, такие возможные и в то же время такие далекие. Это был извечный порыв мужчины к женщине. Чувство горького стыда за прежние годы овладело им.

Он пришел в себя. Приналев хлопал его по руке.

– У этой девчонки каждый мускул танцует, – одобрительно сказал он.

Жан не мог говорить. Ждала ли она его тогда на вокзале? Он представил себе, как поезд, пыхтя, влетает под стеклянные своды вокзала, и он видит в окне маленькое личико Аннет. У нее была привычка поправлять волосы, когда она нервничала.

Кто-то пел на эстраде веселую песенку. Приналев раскатисто хохотал. Где теперь Аннет? Здесь, где-нибудь около них, в раздевальне, или, может быть, уже ушла.

– Что с тобой? – над самым ухом раздался голос Приналева. – Час тому назад ты… – он не докончил.

Около них остановилась женщина в черной накидке.

– Вы не могли меня тогда встретить? – сказала она по-французски, обращаясь к Жану. – Я ждала на вокзале целый час.

Он вскочил.

– Я – Анни Мюллер, – сказала она, слабо улыбнувшись. – Я вас узнала со сцены.

– Так это вы и есть, так это вы танцевали! – пробасил Приналев. – Да, вы умеете танцевать, черт побери! Для большинства женщин танцы – просто гимнастика, а у вас они вполне ритмичны.

Она засмеялась и привычным жестом поправила волосы.

– О, я натренировалась! – Она бойко говорила по-французски, хотя и с заметным акцентом. – О, что это была за школа в Будапеште! Под конец мне стало казаться, что я сделана из гипса и что от каждого движения у меня трещат суставы. Вот когда я научилась ритму.

Она села на поданный ей Жаном стул. Свежий, легкий аромат духов исходил от нее. Кроме пудры и карандаша для бровей, на ее лице не было никаких следов косметики.

– Да, я наслышалась о ваших успехах! Жану казалось, что в тоне ее голоса звучала насмешка.

– Да, да, – откликнулся он неуклюже. Приналев громко расхохотался.

– А сколько тысяч франков ты получаешь за каждый концерт? Скажи-ка, Жан! На последнем концерте он, наверное, больше устал от оваций, чем от игры. Он выглядит скромником, но не верьте этому. В душе он очень высокого мнения о себе.

– Он всегда был таким, – серьезно сказала Аннет. Жан был теперь убежден, что она над ним смеется. Она повернулась к нему.

– Вы здесь с женой? – От тона ее голоса на него повеяло холодом.

– Да, и с сестрой.

– Ах, с той, что служила в Лондоне?

Она все помнила, на ее губах заиграла улыбка. Мсье Жан теперь стал богат и путешествует со свитой.