Ирина Лазарева - Лось в облаке

Он поймал себя на мысли, что слово «копаются» в данной ситуации приобретает двоякий смысл.

Вадим остановился у розовых кустов. Поперек дорожки лежали забытые садовые грабли. Он посмотрел по сторонам, отыскивая взглядом садовника, чтобы сделать замечание за беспорядок, но никого не увидел. В эту минуту мобильник в кармане разразился увертюрой к опере «Кармен».

— Куда ты пропал? — недовольно сказал в трубку Вадим. — Как у вас, все в порядке?

— Да вроде все нормально, Вадим Петрович, только… — Игорь замялся.

— Что? Говори, — в низком голосе Березина послышались сердитые нотки.

— Понимаете, мужик тут один по лесу шатался, ну и видел, что ему не положено. Человек, по всему видать, случайный, так что решайте, что с ним теперь делать.

Вадим досадливо нахмурился: он взял себе за правило невинных людей не трогать и парням своим запретил строго-настрого. Потому и ждал сейчас его слова Игорь.

— Что ж он, бедолага, делал в такую рань в лесу? Грибник, что ли? — Вадим говорил, а сам обдумывал как устранить нежелательное осложнение.

— Нет, не грибник, — ответил Игорь. — Он записывал пение птиц.

В эфире зависло потрескивающее молчание.

— Алло, алло, Вадим Петрович! Вы почему молчите?

— Что он делал? — медленно переспросил Вадим.

— Он записывал голоса птиц, — тихо и почтительно повторил Игорь. Березин никогда не задавал одного и того же вопроса дважды, и у Игоря невольно по спине поползли мурашки. — Он ученый, — добавил он в немой телефон, — этот…как его…орниколог.

— Орнитолог, грамотей, — невыразительно поправил Вадим. Потом спросил, почему-то волнуясь: — А как его зовут? Документы есть?

— Сейчас посмотрю. Нам с ним трудно пришлось. Мужик крепкий попался, тренированный, впятером еле скрутили. Осатанел, можно сказать, — обиделся, что мы разбили его аппаратуру. — Игорь явно развеселился. — Ага, вот паспорт. Никитин Александр Юрьевич, — старательно прочел он.

Вадим все-таки споткнулся о грабли. Телефон выскользнул из внезапно вспотевшей руки и упал в кусты роз.

— Проклятье! Убью сукина сына! — зарычал Вадим и заметался по клумбе, пытаясь нашарить пропавший мобильник.

Окажись нерадивый садовник где-нибудь поблизости, и ему было бы несдобровать.

— Не понял вас, — сказал голос Игоря из кустов.

— Замри на месте! — не помня себя, закричал Вадим, ползая по газону.

Охранники, увидев хозяина в столь странной, невообразимой для него позе, встревожились и кинулись на помощь.

— Оставьте меня! — поднимаясь, заорал Вадим, потом на той же ноте в трубку: — Немедленно его ко мне! Слышишь? И чтобы ни один волосок, ни один!.. Ты меня понял?

— Да, Вадим Петрович. Мы сейчас же выезжаем, — заверил Игорь, уже струхнув не на шутку.

Вадим почти бегом устремился в дом. Взлетев на второй этаж, он толкнулся в одну дверь, потом в другую, не в состоянии вспомнить, куда и зачем шел. Обрывки мыслей, как яркие вспышки, мелькали в мозгу:

«Саня! Жив! Как же такое может быть? А если это однофамилец? Нет, таких совпадений не бывает».

Он вдруг застыл на месте, пораженный страшной догадкой: «Отец! Конечно, это он. Ему ничего не стоило подделать извещение о смерти. Какой же я идиот, жалкий глупец! Мне давно следовало догадаться!»

В смятенной памяти всплыло участливое лицо отца, и прозвучал исполненный боли и сочувствия голос:

— Смирись, сынок. Это его право и его выбор. Никто не гнал его в Афганистан. Он сам решил свою судьбу и погиб, как герой.

Вадим застонал, прижавшись лбом к стене:

— Пятнадцать лет! Как-то он встретит меня теперь? Может, не захочет со мной разговаривать. Или будет обращаться ко мне на «вы»?

От этой мысли ему стало до смерти нехорошо.

— А вдруг это все-таки не он?

Вадим снова взялся за телефон.

— Игорь, посмотри, какого он года рождения.

— Шестьдесят пятого.

— Где родился?

— Поселок Свирица, Ленинградской области.

— А как выглядит?

— Очень светлый, глаза синие, рост примерно сто восемьдесят.

Вадим передохнул.

— Хорошо, где вы сейчас?

— Выезжаем на кольцевую.

— Ты смотри там, без лихачества. Машину не гони, понял? Головой мне за него отвечаешь.

Он переоделся в свободные брюки и рубашку, вышел к воротам и принялся в нетерпении расхаживать вдоль ограды, мучаясь оттого, что надо ждать. Охранники, привыкшие не выражать эмоций, обменивались удивленными взглядами:

Березин часто гневался, сотрясая воздух раскатами своего густого голоса, либо говорил сухо и кратко, когда бывал спокоен; в особо благоприятные дни мог даже перекинуться парой шуток со своими служащими, но никогда еще, ни при каких обстоятельствах, не выказывал волнения.

Вадим спал на чердаке, зарывшись лицом в душистое сено, и никак не мог проснуться. На заре прокричал петух, и сразу же откуда-то издалека, с другой стороны канала, донесся ответный клич. Прямо под ним, в теплом хлеву, шумно фыркала и переступала копытами корова Рябушка. Он слышал сквозь сон, как заскрипели дверные петли, мягко звякнули подойники. Бабушка ласково говорила с Рябушкой, словно ручей журчал. Корова уже не топталась, а стояла смирно. Днище ведра гулко пело под тугими струями молока. Вадим снова уснул под эти мерные звуки и спал крепко, без сновидений, пока неугомонный петух не вздумал заново прочистить свое луженое горло. Вадим перекатился к маленькой чердачной дверце и высунул наружу взлохмаченную голову с застрявшими в волосах желтыми соломинками. Бабушка, помахивая гибкой хворостиной, гнала Рябушку со двора сквозь белый пар, наплывающий с болот. Они были чем-то похожи друг на друга — обе степенные, дородные, крутобокие. Рябушка — черная со светлыми подпалинами, на бабушке — темное длинное платье, поверх синяя кофта, на голове — белая, в крапинку ситцевая косынка.

Вадим снова завалился в сено, сладко пожимаясь и бездумно глядя в потолок.

Когда он проснулся в третий раз, из маленьких отверстий в крыше струились прямые лучики солнца, высвечивая золотом разбросанное по чердаку сено. В лучиках кружились и плавали мириады светящихся пылинок.

Вадим распахнул дверцу чердака и сел, свесив ноги, озирая двор и огород. Бабушка шла от реки с ведром воды.

— А, проснулось, дитятко, — сказала она, — давай-ка иди молочка попей. Мать уже давно встала, тебя дожидается.

Вадим спустился по приставной деревянной лестнице, пробежал босыми ногами по влажной траве на теплое сухое крыльцо и, с трудом отворив тяжелую дверь, очутился в просторной горнице с дощатым полом и русской беленой печью в углу. У входа, на стене, висел эмалированный рукомойник, под ним — лавка с ведром и тазиками. Мать сидела за столом у окна. Перед ней стояла крынка, доверху залитая парным молоком. Рядом лежали батон белого хлеба и банка черничного варенья.