Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб

— Клэй, я не убью тебя сейчас по одной причине — это будет убийство в гневе, — ужасный звериный голос вернулся к Тому. — И, кроме того, это будет частный акт, убийство для меня лично. Это не будет священнодействием, если еще осталось что-то подобное. Но я скажу одно: я предвкушаю возможность убить тебя. Я буду искать эту возможность — убить тебя так, чтобы это был акт возмездия, ритуальный акт. Завтра же убери с верховьев всю эту дрянь, зарой бассейны на десять футов в чистую землю, или, провалиться мне на этом месте, я обращусь в газеты и на телевидение, а потом вернусь и убью тебя. И это будет именно священный акт возмездия.

Том резко повернулся и пошел к грузовичку; он шел как-то скованно, как человек, пытающийся держаться прямо, несмотря на смертельную рану. Ни я, ни Клэй не могли пошевелиться. Я взглянула на старика, стоящего на красивых ступенях веранды. На лице его были слезы и такое страдание и безнадежность, что я почувствовала, как начинает разрываться мое сердце.

Том обернулся и взглянул на дядю. Он долго смотрел на искаженное лицо, а потом еле слышно прошептал:

— Это Чип. Ведь так, Клэй? Это сделал не ты, а Чип. Чип устроил дело с… кем? Френсисом Милликэном? И Чип устроил эти бассейны, и вторую ветку… Чип. Маленький запасик для старины Чипа для того, чтобы он мог продолжать устраивать свои драгоценные светские охоты, угощать кока-колой, выпивкой и Бог знает еще чем каждого международного проходимца, который купит право приехать в „Королевский дуб"; чтобы он мог привозить шлюх высшего класса, раздавать сделанные на заказ винтовки гнусным террористам, забивать тысячами выпущенных птиц, устраивать приманки и охотиться на оленей не в сезон и ночью с машин… Это был Чип. Я бы должен был сразу догадаться, как только увидел тебя. Ты знал, конечно, знал. Сколько лет, Клэй? Десять, пятнадцать? Но ты не говорил ничего. Это был бы конец Чипу в этой части страны. Ведь так? Конец твоему единственному сыну, Чипу, человеку, который, казалось, никогда не сможет встать на ноги… О нет, ты не мог ничего рассказать. Неважно, что это был конец „Королевскому дубу". Всему, что означает и означал „Королевский дуб", всему, что означают и означали леса. А теперь это конец Скретчу, потому что он в больнице, он умирает от той воды. Но это не важно. Господи, каково тебе было все это время, Клэй, эти последние несколько месяцев. Я надеюсь, что каждый день был агонией, а каждая ночь — адом.

Том повернулся и, спотыкаясь, пошел к грузовичку, на этот раз я, пошатываясь, последовала за ним. Том еще раз обернулся и взглянул на старина, осевшего у колонны дома, огромное белое от луны августовское небо давило на Клэя. Я тоже обернулась.

— Мне все же нужно было убить тебя, Клэй, — сказал Том. — Чип слишком жалок, чтобы его убивать, кто-то должен был это сделать при его рождении. Но ты можешь передать ему от меня, что если эта дрянь не будет убрана оттуда, а землю в течение недели не очистят, насколько это возможно, то, клянусь Богом, я убью его. Я это сделаю. Будет высшим счастьем отправиться за это в тюрьму.

Том привалился к крылу грузовичка и почти лежал на нем. Я знала, что он не сможет вести машину. Поэтому я взяла ключи из его руки, вялой и холодной, как смерть, открыла дверцу со стороны пассажира, приподняла и втолкнула Тома внутрь, сама села за руль и включила двигатель. Я никогда до этого не водила пикап, но знала, что смогу это сделать; на развалинах той ужасной ночи я знала, что смогла бы почти все, что может сделать человек, прежде чем огромная, засасывающая, смертельная усталость овладеет мной, как это случилось с Томом. Я знала, что это произойдет очень скоро, но я также знала, что успею довезти нас домой.

Я свернула с Пальметто-стрит на дорогу, ведущую к „Королевскому дубу" и Козьему ручью, вместо того чтобы повернуть к своему дому на Вимси-роуд. Том слегка приподнял смертельно усталую голову со спинки сиденья и посмотрел на меня.

— Разве ты не хочешь ехать домой? В голосе его не было силы.

— Я еду домой, — ответила я, не глядя на него. Том поднял руку и прикоснулся к моей, лежащей на руле, а потом уронил свою руку на сиденье.

— Не думаю, что это теперь может быть тебе домом, — прошептал он.

— Однако это так, — ответила я, зная только, что дом это или не дом, но я должна сейчас ехать туда.

Мы ехали в молчании. Гудящая нереальность плотнее обхватила меня, и к тому времени, когда мы подъехали к дому на Козьем ручье, я была в таком бредовом состоянии, будто совершенно опьянела. За пределами этого колпака головокружения толкались и гримасничали, как хищные рыбы у стенки аквариума, страшное утомление и чудовищность. Но когда я помогла Тому выйти из машины и подняться на широкую террасу, мои руки были уверенными, а ноги не дрожали. Огромная смешная резная кровать была выдвинута на ту часть террасы, которая нависала над залитым луной ручьем, и была обвешана москитной сеткой. Я раздвинула полог и помогла Тому опуститься на матрас, сбросила с себя грязную, пропитанную потом одежду, забралась на кровать, с трудом стянула с Тома брюки и рубашку, выбросила их на пол террасы и обняла моего смуглого мужчину.

Он повернул лицо к моей груди и лежал неподвижно. Я прижимала его, чувствуя вес и очертания его головы на моем теле, мягкую печать его губ на моем соске, милую позу, когда его подбородок устраивался в ямке между моей грудью и ребрами. Точно так же я, засыпая, обнимала его сотни раз. Сейчас это вызывало такое ощущение, словно какая-то ампутированная часть моего тела чудесным образом вновь приросла и меня сделали полноценной. Бредовый покой рассеялся, и меня подхватил наплыв нежности, такой простой и мощный, что буквально потряс все мое существо, а затем вновь всплыло спокойствие, и я неподвижно лежала, наблюдая, как луна опускается к вершинам тихих деревьев за Козьим ручьем. За „Лунной рекой" моей дочери.

Том тоже лежал тихо, так тихо, что я подумала, будто он заснул, но вдруг он повернул голову и проговорил таким тихим голосом, что мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Все ушло, Энди.

— Нет, не ушло, — возразила я, крепко обнимая Тома. — Сегодня ты остановил гибель, и теперь все начнет исцеляться. Клэй вычистит этот ужас, ты знаешь, он это сделает. Теперь завод должен быть закрыт. Найдут причину, чтобы его остановить, и тогда ручей начнет очищаться, вернется лес, и животные вернутся. Все исцелится, Том. Ты сделал это. Ты сделал это для Скретча, Хилари и… нас.

— Я не исцелил ничего, — вздохнул он. — Я даже не знал, все эти годы не знал, что зло было именно там. И узнал только от Скретча. Это он знал. Он нашел зло. Именно он… До нынешнего дня все, что я думал, присуще мне, все, что я думал, мы можем сделать — мы четверо, мой отец и его, его… — сводилось просто к тому, что сумасшедшие люди бормотали сумасшедшие слова. Танцуя и распевая в лесу, как дикари. Убивая хороших животных, которым следовало бы жить. Клэй был прав. Нет никакой силы леса. Нет никаких „ты". Это просто земля. Просто деревья. А олени — просто олени.