Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб

— Скретч, — мягко и безумно проговорила я. — Смотри. Том поджег дом в „Королевском дубе".

Я пробежала последнюю милю, но теперь не помню об этом ничего.

Я вышла на берег Козьего ручья как раз напротив маленького острова, на котором рос Королевский дуб. Тряся головой, я выбила пот из глаз, пальцы сжали ложе „рюгера", сердце сотрясало тело, как при малярии. Я старалась разглядеть что-нибудь во мраке под огромными, стелющимися по земле ветвями, опутанными шарфами мха. Я заметила какой-то белый блеск, но сначала подумала, что это пробивающийся луч солнечного света, и только потом увидела, как тени переместились и белизна превратилась в фигуру человека. Прищурившись, я разглядела, что это был не Чип, а его отец, и что он стоял прямо и неподвижно с пустыми рунами и, к удивлению, на нем не было ничего, кроме растрепанного венка из листьев дуба. Ялик был вытащен на желто-коричневую песчаную отмель маленького острова, куда Том вытаскивал его в ночь, когда мы приезжали к Королевскому дубу, но больше никаких признаков человеческой деятельности в этом первозданном зеленом утре не было. Я не могла оторвать взгляда от Клэя Дэбни, от его крепкой, худощавой, угловатой обнаженности, от неподвижных руин его лица.

А затем над ним послышался звук — приглушенное, сдавленное рыдание, подобное рыданию полунемого от ужаса ребенка или животного, и я перевела взгляд под полог дуба. Чип Дэбни сидел на площадке, где почти год назад сидела я, он сжался в тугой комок и закрыл лицо руками. Я обнаружила, что могу видеть его, хотя и неясно, сквозь сетку листьев, не полностью скрывающих его. Я обнаружила также, что меня не удивляет, что Чип сидит там. Я вновь посмотрела на неподвижную фигуру его отца.

Клэй не мог не слышать меня, но он не обернулся в мою сторону, а пристально смотрел прямо через ручей, не двигая ни мускулом, ни веком. Там, на другой стороне ручья, стоял Том, неподвижно согнувшись в позе охотника, стоял примерно в двадцати ярдах от меня вверх по течению. В одной руке он спокойно держал лук. Как и на его дяде, на Томе ничего не было, лишь за спиной колчан со стрелами и венок из листьев дуба на голове. Я увидела, что его лицо и грудь покрыты полосами, и как сумасшедшая стала перебирать, что еще живое оставалось на Козьем ручье для жертвоприношения. Эрл, разумеется, слишком жирен и здоров. Все еще всматриваясь в Тома, я подняла руку ко рту, чтобы сдержать пузырившийся там смех. Я не могла представить себе, что и Том не услышал моего приближения, но я почему-то знала, что он не собирается смотреть на меня. Мгновение остановилось и растянулось до бесконечности, как сеть паука, подхваченная ветром.

Том поднял голову и посмотрел вверх, на площадку на дереве, на сжавшуюся фигурку Чипа. Я так ясно увидела отвращение, появившееся на его лице, как будто он стоял рядом со мной, но вскоре омерзение сменила мирная, отвлеченная, чрезвычайно сконцентрированная глубина. Том вновь посмотрел на человека, стоящего под дубом, выпрямился, медленно вложил стрелу в лук и так же медленно оттянул тетиву. Он удерживал натяжение в течение ледяного, звенящего, бесконечного момента. Стрела была нацелена в сердце дяди.

Дыхание, остановившееся у меня в груди, именно в этот момент вырвалось, и я завизжала. Казалось, что звук с треском рвется и без конца отскакивает в лесу, пойманный навсегда в ловушку тишины. Птицы взлетели с деревьев, хрипло крича; змеи и черепахи скользнули в черную воду. В стороне, в разрыве тростника, послышался испуганный бег белохвостов.

Том медленно повернулся и посмотрел на меня. Он не опустил тетиву. Лицо его было чистым и опустошенным, а глаза — светлыми и невидящими.

— Не надо, — проговорила я. Это был шепот. Я не могла усилить голос. — Не надо.

Том удерживал и стрелу, и взгляд в течение бесконечного мгновения, но потом, запрокинув голову, завыл тем же жутким, бессловесным воем, который я слышала один раз до этого и буду слышать теперь до конца жизни. Том отбросил лук и стрелы в сторону, кинулся прямо в черную, неподвижную воду, в воду, которая теперь вызывала у него отвращение и страх, и прорвался сквозь нее к острову. Брызги поднялись стеной и засверкали вокруг него в первых лучах утреннего солнца, вода сбегала с его тела на покрытую мхом землю, розовые ручейки воды и крови, а может, краски, стекали с лица и плеч. Глаза Тома были закрыты, а рот исказился от крика, без конца отзывающегося эхом вслед за моим. Клэй Дэбни стоял под дубом, как статуя. Он не пошевелился и не моргнул. Все еще воя, Том потянулся к дяде, сжав пальцы, как когти, и напрягая мускулы плеч. Автоматически я подняла винтовку и увидела Тома в прицеле как раз, когда он прикоснулся к Клэю и сжал его ужасной, удушающей хваткой. В сумасшедшем, полном смятения мгновении, прежде чем я положила палец на курок, я подумала, что Том хочет раздавить старина до смерти в своих рунах, но потом я увидела, как он спрятал лицо на шее дяди и разразился раздирающими душу, первобытными рыданиями. Медленно-медленно Клэй Дэбни поднял руки и обнял племянника. Слезы бежали из его закрытых глаз.

Я почувствовала, как земля вздыбилась и ушла у меня из-под ног, я бросила винтовку в подлесок, тяжело опустилась на землю и уронила лицо в руки. Перед закрытыми глазами закружилась темнота, заискрились белые пятна и разноцветные колеса. Ползучее противное зудение поднималось вверх по рукам от кистей. Тошнота поднялась, как холодное наводнение. Но поверх разрывающего душу мужского рыдания я слышала, как утренние птицы возобновили свои песни.

Я все еще сидела на земле, а двое мужчин, молодой и старый, стояли в объятиях друг друга, когда тонкий вой патрульной машины Гарольда Тербиди заскулил и умолк вдалеке у главного дома, и я услышала в лесах поместья „Королевский дуб" слабый звук голосов, захлопывающихся дверей и бегущих ног.

— Хей, Гарольд, — проговорила я, не открывая глаз, в грязную соленую сырость моего плеча. — Хочешь купить утку?

Сейчас золотая осень. Каждый раз я говорю, что весна — все-таки самое лучшее время года на Козьем ручье. Или зима. Или лето. Но сегодня, под этим высоким, цвета голубой стали октябрьским сводом над головой, прекрасным и безоблачным, рядом с этой водой, отражающей синеву неба, под этим высоким солнцем, сухо и сонливо жгущим мое лицо и руки, я вынуждена признать, что Козий ручей никогда не будет лучше, чем сейчас. Это самое лучшее время года. Воздух чист хрустальной прозрачностью зимы, ветер обладает мягкостью весны, леса в огне осени, а вода все еще хранит тепло лета. С террасы я могу видеть Хилари, стоящую в воде по коричневую от загара талию и приглашающую Эрла и Рэкуэл последовать за ней. Эрл неуклюже приседает на берегу, подобно старому комику из летнего театра, как сказал однажды Том, но я знаю, что он в конце концов последует за девочкой и покорно подплывет к ней по-собачьи. Рэкуэл, если только ее характер не изменился к лучшему, сердито пострекочет и уйдет к своим малышам под террасу. Малышей всего двое, как я думаю, а может, и больше, а мы считаем, что раз за разом видим одних и тех же. Вдали, в козьем сарае, блеют таггенбурги, требуя свой ужин. Их четверо — три милые козочки и самодовольный молодой козлик, которого мы назвали Сильвестром Сталлоне. Риз и Мартин разыскали их для меня. Козий ручей никогда больше не должен оставаться без коз.