Елена Гайворонская - Круговой перекресток

Несколько дней Лидия металась в лихорадке, бредила, звала детей, жарко обнимала всех поочередно. Врач прописал микстуру, велел класть на лоб холодную тряпицу, менять мокрые от пота рубахи. Соседки, простые фабричные тетки, как могли, помогали растерянным сестре и братьям – кормили супом, заваривали чай.

Когда жар спал, ослабевшая Лидия поднялась в кровати, обвела прозрачным взглядом детей, слабо улыбнулась.

Уцелевшая дочка Лидии училась ровно, хоть без особого рвения, особенно хорошо давались гуманитарные предметы, благодаря матери освоила французский. Закончив школу, поступила на иняз в педагогический, устроилась подрабатывать секретаршей в одно из солидных министерств. Хорошенькую, безупречно воспитанную, одетую просто, но с большим вкусом и изяществом студентку взяли безо всякой протекции, закрыв глаза на непролетарское происхождение. К восемнадцати Мария выправилась в настоящую красавицу, унаследовав от матери гордую осанку, осиную талию, алебастровую кожу, тяжелые локоны, которые, сколько ни закручивай в тугой узел, все равно выбивались на висках непокорными завитками. От покойного отца ей достались яркие чувственные губы, не нуждающиеся в косметических ухищрениях, жгучий взгляд огромных карих глаз с поволокой, сражающий наповал даже из-под полуопущенных пушистых ресниц. Многие мужчины, от соседских шпанистых пацанов до импозантных институтских профессоров и важных министерских чиновников, вздыхали по юной красавице, но Мария оставалась неприступной, в ее улыбке неизменно читалась холодная вежливость. Особо пылких дворовых поклонников, пытавшихся излить девушке чувства, усмирял тяжелый кулак старшего брата Георгия, высокого, крепкого, плечистого. Скоро Мария стала женой сорокалетнего номенклатурного работника весьма высокого ранга Федора Балашова. Многие считали этот брак расчетом со стороны девушки, но Маша всегда отзывалась о муже с неизменным почтением. Федор Александрович Балашов просто обожал супругу. Звал не иначе как Машенькой, щедро задаривал красивыми вещами, дорогими безделушками. Мария выглядела так, словно сошла с обложки импортного модного журнала. Отшивала платья у лучших московских портних, благоухала французским парфюмом, имела личного парикмахера и косметолога. Переселилась из коммуналки в двушку в монументальном доме с колоннами и лепниной, огромными окнами, трехметровыми потолками, широченными лестничными пролетами и суровым милиционером в качестве консьержа. Супругу была предоставлена государственная дача в Ильинском – просторный деревянный дом, похожий на терем в окружении вековых сосен, со светлой, залитой солнцем террасой, на которой было уютно пить чай из гудящего медного самовара.

Вместе с замужеством Мария обрела новую безбедную жизнь, в которой ей было легко, комфортно и приятно. Собственно, она была рождена для такой жизни, и теперь ей казалось, что все происшедшее раньше – полунищее детство, страх, война, голод, коммуналка, пьяное соседское быдло – было кошмарным сном.

В июне сорок первого ушел на фронт Жорка. Так же, как некогда старший брат, обнял мать:

– Все будет хорошо, скоро это закончится…

Вначале никто не мог произнести слова «война». Происходящее казалось каким-то странным недоразумением, которое вот-вот должно закончиться. Петя еще не вышел по возрасту, училище эвакуировали на юг.

Потянулись долгие годы невыносимого ожидания. То тут, то там вспарывали тишину отчаянные вопли – поседевшим матерям и женам приходили синие карточки похоронок. Всякий раз, когда раздавались два звонка, что означало визит к Лидии, она замирала с надеждой и ужасом, всякий раз переживала маленькую смерть и возрождалась заново, выхватывая ледяными пальцами из рук почтальонши фронтовые весточки от сына.

Лидия кляла себя за то, что в гнилом вонючем бараке обижалась на Господа за то, что отнял у нее мужа и имение. Дурочка, она не понимала, насколько была счастлива, ведь ее дети, живые и здоровые, были с ней. Она была готова вернуться в барак и жить там до самой смерти в самом тесном, сыром и холодном углу, лишь бы вымолить прощение у судьбы. Каждую ночь, плотно задернув шторы, зажигала свечу, доставала единственную сохранившуюся иконку Николая Чудотворца, покровителя странствующих, истово просила о спасении Георгия и о здоровье для Маши и Петруши.

Бог внял ее молитвам. Георгий вернулся весной сорок пятого, осунувшийся, загрубелый, угрюмый, чуть прихрамывающий после ранения под Сталинградом. Медали запрятал в шкаф вместе с застиранной гимнастеркой. На расспросы отвечал неохотно, односложно, было видно, что военная тема ему не по душе. Подолгу застывал на балконе, курил тяжелый табак, устремив невидящий взгляд мимо кривых макушек хилых тополей, поржавелых крыш, долго думал о чем-то своем. Внешняя война закончилась, но осталась иная, она продолжалась в тяжелых снах. Кто заливал воспоминания водкой – транквилизатором русской души, кто искал забвения в женских объятиях, кто с головой уходил в работу. Это был трудный период, да, собственно, других в жизни Георгия и не было, так что вернее было сказать – очередной трудный период, который ему предстояло преодолеть. Георгий выжил на войне и теперь должен был заново научиться жить в мире. Тогда-то он пристрастился к шахматам. Учил старинную игру по книгам, ежедневно на деревянной доске вел собственные войны, одерживал победы и терпел поражения. Пешки превращались в ферзей, короли склоняли головы перед солдатами. Неясно, о чем он думал, томительными вечерами двигая выточенные деревянные фигурки по черно-белому полю, но всякий раз, когда партия была окончена и шахматы отправлялись на полку, обычно суровое, напряженное лицо Георгия размягчалось, исполнялось уверенности и покоя.

Страна поднималась из руин, превращалась в гигантскую непрерывную стройку. Строилось все и сразу – дома и заводы, школы и фабрики, больницы и крематории. Круглосуточно двигалось, кипело, лязгало сваями, грохотало вагонетками, гремело и гудело, восстанавливая настоящее, вмуровывая в цемент искалеченные останки прошлого, погребая их под миллионами тонн бетона, стремясь похоронить заодно и саму память, чтобы наряду с новыми зданиями родить новое будущее, поколение с девственно чистым восприятием и разумом, не отягощенным грузом прожитых лет. Война была в своей сущности разрушительна, стройка же созидательна, война порождала хаос и смерть, стройка – целостность и жизнь. Неожиданно Георгий понял: для того чтобы прекратить болезненное саморазрушение, он должен научиться созидать, начать строить.

Поступить в инженерно-строительный было нетрудно: героя войны, хорошо сдавшего экзамены, приняли, правда, слегка попеняв на «беспартийность» да указав на графу «происхождение» в метрике, где сквозь расплывшиеся чернила все же читалось: «из дворян». Георгий молча выслушал, холодно усмехнулся: перед отправкой на фронт человечек в политотделе предложил разом решить проблему, переписав свидетельство набело: кому надо выверять родословную солдата? Погибнет – никто не вспомнит. А уцелеет, да если еще героем заделается – легче будет и звание получить, и все прочее. Тогда Георгий поинтересовался угрюмо, мол, воевать он достоин с любыми «корнями», а звание и «все прочее», значит, нет? Человечек покачал головой, назвал Георгия дураком и сказал, что тот еще пожалеет об упущенной возможности. Если, конечно, вернется живым… Георгий вернулся. И ни о чем не жалел.