Вера Колочкова - Работа над ошибками

Камера выхватила напоследок заплаканное изумленное лицо Марии, ее дрожащие, сцепленные под подбородком ладони, и тут же в студии начал медленно гаснуть свет, и видно было, как Генрих торопливо спускается по проходу, застегивая на ходу пиджак.

Наташа понимающе покачала головой – давай, давай, Генрих, поторопись за моими адресами-телефонами. Ишь, какой у Таечки внучок выискался. Не кто-нибудь, а Генрих Штольц из Германии…

Вздохнув, она снова опустилась на диван, обхватила ладонями горящие щеки. Нервное возбуждение постепенно утихало, и она еще посидела под бодрую мелодию заставки программы «Время», отрешенно поглазела на строгую, всегда гладко и стильно причесанную ведущую. Потом вдруг подскочила как ужаленная – что ж она тут сиднем сидит, на прически любуется? Надо же срочно к Таечке ехать! Вызывать такси и ехать! Быстрее! Такие у нее новости для Таечки, а она тут расселась!

Вечерний город, будто понимая ее состояние, распахнулся сразу всеми зелеными светофорами, и уже через двадцать минут она стояла перед дверью их «бабьего дома», нетерпеливо шаря в сумочке в поисках ключей. Из двери напротив выглянула соседка, уставилась на нее удивленно:

– Наташенька, что это ты так поздно? Я у вашей старушки была, и покормила, и перестелила…

– Ой, тетя Нина, тут такое дело… У Таечки же дочь нашлась! Представляете?

– Да ты что?! И как? И где?

– Потом, тетя Нина, потом… Я сначала Таечке расскажу…

Уже влетев к старушке в комнату и усевшись на скамеечку возле кровати, она вдруг поняла, что не может говорить вообще. Горло перехватило на выдохе, будто груз новости, который она так легко и торопливо сюда несла, лег огромной ответственностью на плечи. Тяжек отчего-то оказался груз, на удивление тяжек…

– Чтой-то ты, Наташичка, заполошная такая… – слабеньким голоском проговорила Таечка и по привычке потянула руки к ее лицу. – Дай я тебя пошшупаю… Вон и глазки у тебя мокрые… Чегой глазки-то мокрые, Наташичка? Плачешь нето?

– Нянечка… Послушай меня, что я тебе скажу! Только ты не волнуйся, пожалуйста, ладно? Послушай меня… Не волнуйся только…

Горло предательски перехватило спазмом, и она опять то ли всхлипнула, то ли икнула от волнения, прижимая сухие старушечьи ладони к щекам. Никогда она раньше такого не делала с Таечкиными слепыми ладонями, чтобы самой их к лицу прижимать. Лишь выжидала терпеливо, когда завершится процесс «ошшупывания» ее лица. А иногда и крепко сцепив зубы выжидала.

– Только не волнуйся, нянечка, только не волнуйся… – никак не могла она выбраться из этой дурацкой фразы, будто сбилось что-то у нее в голове.

– Да што такое, Наташичка, мнучичка… Не томи, а то у меня аж сердце захолонулось!

– Таечка, твою дочку звали Машей, да?

– Ну да, Марусей, царствие ей небесное… А тебе зачем, Наташичка? Ты меня раньше и не спрашивала никогда… Погибла моя дочка, Наташичка, ишшо в войну погибла. Тогда вся деревня наша сгорела…

– Таечка, твоя дочка жива! Маруся жива, понимаешь? Я сама только что об этом узнала! Из телепередачи! Да ты ее знаешь, эту передачу, вы всегда ее с бабушкой раньше вместе смотрели! В общем, твоя Маруся всю жизнь тебя искала… Она тогда не погибла, не сгорела в доме вместе со всеми, она за тобой в лес побежала! Представляешь? Ее потом партизаны нашли… А после войны она в Германию поехала – думала, что тебя туда немцы угнали… И замуж там вышла! И жила в Германии все последние годы… Таечка! Ты меня слышишь или нет? Да что с тобой? Ты меня слышишь?

Прижатые к ее щекам старушкины ладони вдруг стали невесомыми, как два птичьих перышка, и лицо, как показалось Наташе, совсем отрешилось и странно уплыло в сторону – стало прозрачным, белесым, почти бесплотным. Лишь белый платочек на голове светился в сумерках как доказательство присутствия на подушке старушкиной головы. Испугавшись, Наташа позвала ее осторожно:

– Таечка… Ты меня слышишь? Ты поняла, что я тебе сказала?

– Да, Наташичка, не шуми… Слышу я. Слышу. Жива, значит, моя Марусенька…

Она снова замолчала, лежала тихо, не шевелясь, и у Наташи мороз побежал по коже от этого почти горестного смирения перед радостной новостью. Другие в таких случаях от счастья плачут, а тут – ни единой эмоции. Странно как-то. И неуютно. И неловко за свое собственное молодое и радостное возбуждение. Вдруг старушка заговорила, зашелестела так тихо, что ей пришлось наклониться, чтобы разобрать ее сухое бормотание:

– Значит, не зря мне тогда услышалось… Звала меня Маруся, а я и не поняла…

– Когда звала? В лесу? Значит, ты слышала, как она тебя звала? Она рассказывает, что в лес за тобой тогда побежала.

– Нет… Нет, не тогда. А когда мы с твоей бабушкой в Федоровку ездили.

– С бабушкой? Вы ездили в твою деревню вместе с бабушкой? Надо же, я не знала… А когда?

– Лет десять назад, я еще в силе была. Ты просто не помнишь, Наташичка. Твое дело молодое, зачем тебе про старушечьи дела помнить. А ездить мы ездили. Да только никакой там деревни нет уже, все травой поросло. Постояла я в той траве, повыла и уж совсем обратно идти собралась, как слышу – Маруся меня зовет… Я тогда подумала: душенька ее надо мной летает, а оказалось, жива она…

– Да, жива! Конечно, жива! Нянечка, она скоро сюда приедет! Может, уже завтра… И сядет вот так же на эту скамеечку перед кроватью… Ой, нянечка, я как представлю, у меня сразу мороз по коже идет… А еще она внука тебе привезет! Знаешь, какой у тебя внук? У-у-у… Высокий, здоровенный мужик, вот какой! С брюшком! Генрихом зовут. Он немец. Маруся-то твоя в Германии все эти годы жила. Да она сама все тебе расскажет, когда приедет! Она туда уехала, чтоб тебя найти, и замуж там вышла…

Наташа говорила и говорила взахлеб, повторяясь и выстреливая фразами, будто старалась расшевелить, вытащить наружу Таечкины эмоции, подкинуть в них угольков от своего радостного возбуждения. В конце концов, это же и впрямь счастливая весть, и эмоции тоже должны быть счастливыми! Другая бы на ее месте, простите, ух как расчувствовалась да мурашками по коже разбежалась! А Таечка… Лежит себе тихо в скорбной непроницаемости. Когда рассказывает свои веселые байки – не остановишь, а тут… Руки на груди сложила, губы в себя втянула, лицо снова собралось в морщинистый кулачок, стало серо-коричневым, будто мхом поросло. И, лишь наклонившись поближе, Наташа с удивлением увидела, как бегут из внешних уголков ее глаз мутные ручейки слез, пропадают в мягкой ткани головного платочка, и сам платочек давно уже отсырел, и наволочка вокруг головы мокрая… Вдруг старушка перебила ее, прошелестев сухо:

– Ты, Наташичка, не шуми больше… Ты лучше ступай теперь домой. Спасибо тебе, мнучичка. Спасибо, что такую весть принесла. Только ты ступай. Я тут одна побуду. Надо мне, Наташичка.