Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

Память оказалась первым мыслительным движением, которое запустило в работу мои умственные способности. Или по крайней мере открыло мне их существование.

В тот день, когда мне исполнилось шесть лет, я обнаружила, что являю собой ещё и нечто абстрактное, и нет нужды пояснять, сколь сильно взволновало меня это открытие.

Точно так же, как волновали и все прочие открытия, только потому, что всякий раз оказывались для меня совершенно новыми. И если я никогда не делала большого различия между чудесами и бедствиями, то действительно лишь благодаря моей склонности радоваться всему новому, любым неожиданным поворотам событий, каковы бы они ни были. В этом у меня определённо оказался настоящий талант.

Одно уточнение.

В тот день, когда мне исполнилось шесть лет, я впервые в жизни, благодаря записи Мадам Баттерфляй , превратилась в человека и перестала быть просто живым существом, – у меня появилось первое точное воспоминание, ясное и весьма чёткое, связанное с конкретным временем, местом события и действующими лицами. Не смутный отзвук какого-то происшествия в прошлом. А поистине хирургическая память. Короче, определённое движение мысли, не тела.

Если б я могла выбирать, то мне хотелось бы, чтобы это моё первое движение мысли обернулось какой-нибудь более необычной способностью памяти. Не знаю, философским ли созерцанием, математическим анализом, экономической статистикой…

Я любила придумывать себе прошлую жизнь и представлять её невероятно далёкой от реальности. Это стало моим любимым занятием. Оно нравилось мне больше, чем подслушивать из соседней комнаты разговоры взрослых и придумывать персонажей или подсматривать из-за стекла и гадать потом, о чём говорят люди.

Точно так же я с удовольствием воображала своё прошлое. Не сочиняла его, что называется, с чистого листа – это было бы неинтересно, – а придумывала причины реальных событий.

Да, именно память научила меня логически мыслить. После того как всё это время я тренировала память тела, иначе и быть не могло.

В течение шести лет я конечно же не пребывала в полнейшем, слепом и тихом апноэ – с задержкой дыхания.

И это благодаря способности моего тела запоминать, а не помнить, то, что происходило чаще одного раза. Золотая рыбка тоже, если всё время что-то повторяется, в конце концов перестаёт биться о стеклянную стену и учится огибать её. Она делает это с помощью плавников, а не с помощью мозга, но делает.

Так и я. Благодаря бесконечно повторяющемуся опыту, какой приобретали мои руки, ступни, нос, ноги, глаза, уши, кожа, желудок, кишечник и мышцы, я научилась всему.

Всему, что имелось в моём распоряжении, по крайней мере. То есть поняла, как общаться со своей семьёй, при том, что в детский сад меня никогда не отдавали и я в жизни не видела детской прогулочной коляски.

У нас был такой огромный сад, что для прогулки незачем выходить за калитку. Достаточно лишь открыть дверь.

Вот так я и узнала, что у меня есть сад и в центре сада дом. Низкий и очень длинный. Как бы придавленный к траве. А она росла такая высокая, что во время дождя для прогулки не нужен зонт. Можно просто пройти по каминному залу и по длинному застеклённому коридору, за окнами которого тянулись кипарисы, и войти в мастерскую отца, если он слышал, что ты стучишься к нему.

Или же, пройдя по всему дому в обратном направлении, вернуться в гостиную и отправиться по другому, такому же застеклённому коридору, за окнами которого раскинулись клумбы с тюльпанами, и войти в мастерскую матери, если она хотела тебе открыть.

Можно сделать и третью попытку – вернувшись в гостиную, выйти оттуда на центральную лестницу, подняться на второй этаж и зайти в комнату Либеро [1]и Фурио [2], если они не лупили друг друга.

Однако такое происходило там почти постоянно, поэтому не оставалось ничего другого, как погулять где-нибудь ещё, заглянув сначала в холодильник. Так, по крайней мере, ты уже оказывалась в кухне, а там, открыв деревянную двустворчатую дверь, можно подняться по чёрной лестнице в красную кирпичную башенку, которая когда-то служила печью для обжига, и заглянуть в комнаты Марии, если она бывала настолько приветлива, что приглашала тебя войти.

Но ещё раньше я узнала, что в доме живёт очень энергичный и нервный мужчина с очень большими и сильными руками, длинными гладкими волосами, собранными в хвост на затылке, и прозрачной кожей; худенькая, исполненная изящества женщина с такими чёрными глазами, что казались пробуравленными, совсем как у меня; двойной мальчик; светловолосая, крепкого сложения женщина в белоснежном переднике и с суровым лицом.

А за порогом сидит всегда старающийся прошмыгнуть в дом рыжий, то есть цвета помадки, боксёр.

Человека с несоразмерно большими и сильными руками звали Тит, это мой отец; женщину, исполненную изящества, звали Виолетта, это моя мама; двойного мальчика звали Либеро и Фурио, это мои братья; женщина в белоснежном переднике – Мария, это наша домработница; боксёра звали Ватт, это наша собака.

Я могла называть по имени всех, кроме Тита и Виолетты.

Ну, а Леда – это, стало быть, я.

Мария ходила за покупками, готовила еду, накрывала на стол, убирала посуду, подметала пол, мыла окна, стирала, развешивала и гладила бельё; если говорила что-нибудь, то нередко в рифму. Либеро и Фурио посещали лицей и спортзал, а когда возвращались домой – дрались.

Мой папа был скульптором, и очень известным. Он создавал по огромной скульптуре каждые три или четыре месяца и продавал по одной в год.

Мама делала то же самое, только наоборот. Она создавала десять скульптур в день, совсем крохотных, и продавала по сотне в месяц. Точно такие же, какие делал отец, только мельче и дешевле. Он производил адский грохот, она лишь слегка постукивала.

Благодаря папе мы время от времени становились очень богатыми, а благодаря маме оставались богатыми всегда.

Три раза в неделю в наш дом приходил садовник. Его звали «синьор Паоло», и он почти весь день проводил в оранжерее. Он специально построил её, чтобы держать их там – своих маленьких чудовищ.

Оранжерея – место жаркое и ужасное. Когда я играла в какую-нибудь страшную игру, то заходила туда.

Оранжерею разделял проход, по обе стороны которого размещались чудовища с длинными, словно змеи, шипящими и шуршащими названиями.

Мне хотелось пройти по этому проходу до самого конца и вернуться, не зажмурившись при этом от страха и не пустившись бежать. Если это не удавалось, я проигрывала. Что именно я теряла, не знаю. Но что-то очень, очень важное.

Цветы, скрытые в оранжерее, отличались невероятными красками и какой-то шизофренической несоразмерностью, но самое главное – больше таких цветов не было нигде.