Лорен Оливер - Delirium/Делириум

Пытаясь избежать бесконечных мыслей об одном и том же — «Придёт Алекс или не придёт?» — я выискиваю различные способы покончить с собой на пути в лаборатории. Если на Конгресс-стрит будет хоть какое-то автомобильное движение, я брошусь под грузовик. Или, может, мне удастся вырваться и добежать до причала — утопиться будет пара пустяков, особенно со связанными руками. На худой конец, если ничто из этого не удастся, я попытаюсь прорваться на крышу лабораторий, как та девушка, что погибла несколько лет назад — та, что, прыгнула в небо и, пронзив облака, камнем упала на землю.

Вспоминаю кадры, которыми в тот день было полно телевидение: тонкий ручеёк крови, непонятное выражение покоя на лице мёртвой девушки... Теперь я понимаю.

Наверно, это странно, но мне становится немножко легче: занимающие мой ум планы самоубийства притупляют царящий в душе страх. Я лучше умру на собственных условиях, чем стану жить по их правилам. Я лучше умру с любовью к Алексу, чем стану жить без него.

«Боже, будь милостив, пусть он придёт за мной.

Я больше никогда и ни о чём не попрошу.

Я откажусь от всего, всё отдам.

Только бы он пришёл».

Около полуночи страх переходит в отчаяние. Если он не появится, я должна попробовать вырваться отсюда самостоятельно.

Пытаюсь высвободить руки из пут, используя тот самый лишний свободный сантиметр. Шнур глубоко врезается в кожу, и я прикусываю губу, чтобы не закричать. Как бы я ни тянула, ни крутила и ни выворачивала руки, большего мне достичь не удаётся. Но я продолжаю сражаться. На лбу крупными каплями выступает пот. Чувствую, как что-то стекает по предплечью. Запрокинув голову, вижу густую, тёмную струю крови — словно жуткая чёрная змея прочертила мне руку. Вся моя борьба привела только к тому, что я поранилась. К тому же, если я начну биться сильней, то это может привлечь чьё-нибудь внимание, и я затихаю.

Снаружи не доносится ни звука; как всегда, там царит мёртвая тишина, и в эту минуту я понимаю всю безнадёжность своего положения: я не смогу вырваться отсюда без его помощи. Наутро я проснусь, и тётка с Рейчел и регуляторами поволокут меня в город, а тогда единственным шансом спастись будет либо океанское дно, либо крыша лаборатории.

Я представляю себе медовые глаза Алекса, нежность его прикосновений... Вспоминаю, как мы спали под звёздным пологом — словно вся эта красота была создана специально для нас.

Только теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, что такое Оцепенение — это чувство ненужности и бессмысленности происходящего, чувство утраты и невозможности найти утраченное. На смену отчаянию и страху приходит милосердное Оцепенение, опускаясь на мой рассудок тяжёлым тёмным занавесом, и — чудо из чудес! — я засыпаю.

Через некоторое время я просыпаюсь с ощущением, что в чернильной темноте спальни кто-то есть, и этот кто-то освобождает мои запястья от шнура. На секунду душа воспаряет — Алекс! Но тут я открываю глаза и различаю: это Грейси примостилась в изголовье кровати и трудится над моими путами. Она дёргает и крутит узлы, но они не поддаются, тогда Грейси наклоняется и вонзает в шнур зубы — ни дать ни взять тихая усердная мышка, прогрызающая себе дорогу в амбар.

В следующее мгновение шнур лопается, и я на свободе. Боль в плечах — адская; руки колет словно тысячью иголок; однако я готова закричать и запрыгать от радости. Должно быть, то же самое ощутила моя мама, когда первый солнечный луч пробился сквозь каменные стены её тюрьмы.

Сажусь, растираю запястья. Грейси скрючилась в изголовье и не отрывает от меня глаз. Я от всей души обнимаю её. От горячей кожи малышки пахнет яблочным мылом и чуть-чуть потом. Представляю себе, сколько отваги ей понадобилось, чтобы проникнуть в мою комнату! Она едва заметно дрожит в моих руках, такая маленькая, хрупкая...

Но ведь она вовсе не хрупкая! Грейси сильная, возможно, сильнее любого из нас! Мне приходит в голову, что в течение многих лет она сопротивляется на свой собственный манер. «Прирождённая диссидентка!» — думаю я и прячу улыбку в её волосах. С нею всё будет хорошо. И даже лучше, чем просто хорошо.

Я слегка отстраняюсь и шепчу ей на ушко:

— Дядя Уильям всё ещё там?

Грейси кивает, затем складывает ладошки лодочкой и прижимает их к щеке, показывая, что дядя спит.

Я снова склоняюсь к её уху:

— Регуляторы — они по-прежнему здесь, в доме?

Грейси снова кивает и поднимает вверх два пальца. У меня падает сердце. Целых два регулятора!

Я встаю. Ноги сводит лёгкая судорога — ещё бы, я пролежала неподвижно почти два дня. На цыпочках пробираюсь к окну и открываю жалюзи, стараясь сделать это как можно тише — ведь дядя Уильям дремлет всего футах в десяти от меня. Небо насыщено лиловое, как баклажан, и улицы окутаны мраком, словно плотным бархатным плащом. Кругом тишина, ничто не шелохнётся, но на горизонте уже проглядывает еле заметное розовое зарево — приближается рассвет.

Внезапно мне неодолимо хочется ощутить запах океана, и я осторожно открываю окно. В него тут же врывается влажный солёный воздух, мгновенно вызывая в моём мозгу мысль о постоянном круговороте приливов и отливов, о вечном обновлении...

Моё сердце в отчаянии сжимается. Где же мне искать Алекса в этом огромном спящем городе? А самой мне границу не преодолеть. Что ж, остаётся пробраться к берегу и дальше — вниз, по прибрежным откосам, в океан, и идти, идти, пока вода не сомкнётся над моей головой. Будет ли больно?

Алекс — вспомнит ли он когда-нибудь обо мне?

Откуда-то издалёка, из сердца города, доносится рёв мотора — низкое, звериное урчание. Через несколько часов румянец рассвета прогонит тени; городские контуры прояснятся; проснутся люди и примутся потягиваться, варить кофе и собираться на работу — словом, всё как всегда. Жизнь потечёт дальше. Где-то в самой глубине моего существа зарождается щемящая боль — там живёт нечто столь древнее и глубокое, что у него нет имени. Это то, что связывает каждого из нас с самим корнем бытия. Эта древняя сущность сопротивляется, тянется из всех сил и пытается уцепиться за что-нибудь, что угодно, удержаться, остаться здесь, дышать, продолжать жить. Но я не дам этой сущности поработить меня.

Я лучше умру по собственной воле, чем буду жить по вашей!

Звук мотора всё ближе, всё громче, и теперь я вижу его источник: по улице несётся чёрный мотоцикл. На миг заворожённо замираю: я видела работающий мотоцикл всего пару раз в жизни. Несмотря на своё отчаянное положение, я остро чувствую красоту этого зрелища: машина, тускло сияя, пронизывает мрак, словно мокрая чёрная голова выдры прорезает воду. И мотоциклист — тёмная фигура, нереальная, не из этого мира, наклонилась вперёд, видна только макушка. Фигура приближается, обретает форму и чёткость.