Даниэлла Вуд - Пугалки для барышень. Не для хороших девочек

Тэмсин дожидается, пока магазин не опустеет, и входит внутрь. Она покупает шапочку самого маленького размера. Шапочка белая. У Тэмсин слишком мало информации, чтобы выбрать розовую или голубую.

Восстановив душевное равновесие, Тэмсин едет по забитым машинами улицам, дыша выхлопными газами. Она думает о доме: Майкл наверняка уже вернулся, его университетские учебники лежат на кухонном столе, а в кастрюле варится ужин.

Она делает крюк и дважды объезжает по кругу озеро, в гладкой поверхности которого отражается темнеющее небо.

— Кейт, — рассказывает Фэй, — вышла замуж очень удачно. Она послушалась моего совета. Я сказала ей, чтобы она искала не соперника, а каменную стену.

Тэмсин вдруг живо представила себе приезд Кейт. Когда она снова здесь появится, за ней на поводке будет послушно бежать ее муж с Гибралтара. «Надо будет не забыть посмотреть, — думает она, — сочетается ли его джемпер по цвету с чемоданами или костюмом жены…»

— А еще я сказала ей, что было бы неплохо, чтобы муж был немного глуховат. Тогда ему останется только восхищаться ею, да поводов для критики меньше будет.

Тэмсин не знает, почему Фэй дала дочери именно такой совет. Непонятно также, за кого она сама вышла в свое время сама: за соперника или за каменную стену, то бишь за мужа-критика или за глухаря? Ей было бы интересно это узнать, но задавать вопросы пациентам не в ее правилах. Дело в том, что ее задача как медсестры — облегчать страдания, а не бередить старые раны. Кроме того, расспросы напоминают неаккуратно проводимые земляные работы: она считает, что гораздо интереснее ждать и смотреть, какой фрагмент своей истории именно сейчас, в конце своей жизни, пациент сочтет достаточно важным, чтобы поделиться с ней.

К концу первого месяца Тэмсин узнала только, что муж Фэй был хирургом. Его звали Кит. Она пока не знает, насколько давно он умер и от чего. Но она считает, что роль жены доктора вполне подходит Фэй. Она хорошо сохранилась как женщина, заслуженно наделенная судьбой, и деньгами, и роскошью, и свободным временем. Тэмсин осмотрела висевшие в гардеробе Фэй миниатюрные, безупречно чистые костюмы и платья. Потом запустила руку в пластиковый пакет из химчистки, чтобы потрогать вечернюю накидку из красного бархата с капюшоном, в которой Фэй, очевидно, когда-то ходила в оперу. В ящичках внизу под одеждой она увидела много (хотя и не слишком много) пар туфель. Их подошвы были только чуть-чуть поцарапаны, а состояние шелка, атласа, кожи и замши верхней части указывало на очень аккуратную носку. То же самое можно было сказать и о собственной коже Фэй.

Привычки Фэй заставили Тэмсин слегка устыдиться своего отношения к себе. Фэй редко пьет что-либо, кроме воды с капелькой лимонного сока. Ест она тоже мало: небольшие порции салата из инжира и экзотических фруктов с капелькой меда и простым йогуртом, салаты из листьев рукколы, орехов пекан и груши, без заправки. Она как-то сказала Тэмсин, что никогда не готовит, а покупает только свежие продукты, которые красиво смотрятся на тарелке. Сказав это, она тут же с легкой усмешкой поправила себя, сказав, что было бы правильнее говорить здесь в прошедшем времени.

Каждый вечер Тэмсин засыпает рядом с Майклом на кровати, под которой стоит чемодан. Майкл не отличается любопытством, поэтому Тэмсин его не закрывает на ключ, хотя теперь в нем есть вещи, которые она не хочет ему показывать. Когда он засиживается в библиотеке за учебниками допоздна, она достает вещи из чемодана и аккуратно раскладывает на кровати крохотные белые комбинезончики, шапочки, рукавички и носочки. А потом убирает их обратно.

Очень часто, когда Майкл ложится рядом с ней в постель, он целует ее с надеждой на продолжение. Она отвечает на поцелуй, но подчеркнуто холодно. Тогда он берет книгу со столика рядом с кроватью, не спрашивая, почему она так поступает. Ей хотелось бы, чтобы он спросил, потому что ответ у нее готов. Он так и вертится у нее на языке. «Все испорчено, — ответит она, если только он спросит. — Везде красные пятна…» Она опишет ему слепящие софиты операционной у себя над головой и холодные отблески света ламп на луже собственной крови.

Где Кейт? Куда она подевалась? Время идет, и этот вопрос начал примешиваться ко всему, что ни делала Тэмсин: и в супермаркете при покупке продуктов, и к ее соусу в тарелке макарон, и к зубной пасте, когда она выдавливает ее из тюбика на щетку по вечерам. Этот вопрос встал во весь рост в тот день, когда бедренная кость Фэй рассыпалась под весом ее таза, как алебастр, — в последний день ее жизни, когда она попыталась встать на ноги. Она тает на глазах, время бежит, и Тэмсин замеряет, сколько ей осталось жить, по черным рискам на шприце, который она каждый день наполняет и вонзает в сплошь покрытую синяками кожу Фэй. Осталось совсем недолго. А телефон все не звонит.

— Я не вижу у вас здесь ни одной фотографии, — заметила Тэмсин однажды.

— Мне больше нравятся картины, написанные красками.

— У вас должны быть хотя бы снимки Кейт.

— Я родила ее на свет. Уж ее-то лицо мне не грозит забыть.

Вот что для Тэмсин ужаснее всего: лицо, которое она никогда не видела, нельзя себе представить. Обида расползается по ее телу, как попавшая в кровь отрава. Это обида на весь мир, на всех людей без разбора. Может быть, Кейт и была той единственной дочерью, которая когда-то лежала, свернувшись, в животе Фэй, но последние дни жизни та проведет наедине с Тэмсин. Это Тэмсин будет делать обезболивающие уколы, подкладывать подушки под тощее тело, вытирать иссохшую задницу. В конце концов, именно она будет ей настоящей дочерью.

«Где же Кейт?» — вот что Тэмсин больше всего хочется спросить у Фэй. Вместо этого она задает этот же вопрос Майклу, и его несерьезные ответы превращаются в какую-то бессовестную игру.

— Может быть, она алкоголичка с девятью умственно отсталыми детьми, живет в рабочем квартале и таскает окурки из мусорных корзин в торговом центре? Наверное, она дала обет молчания и затворилась в монгольской юрте? Или живет в Техасе, в трейлере, в полигамной семье с мужем-мормоном и шестью его другими женами? А вдруг она уже не Кейт, а Кевин?

Всем нам известны шутки, например, о плохо кончившем итальянском парашютисте Летистуччи, но железная зависимость, с которой призвание или характер людей начинают соответствовать их именам, меня давно уже не удивляет. Я уверена, что вся вина за то, что я так и не выросла выше своих ста пятидесяти трех сантиметров, полностью лежит на моей несчастной фамилии. Уж не знаю, как этим пяти буквам удалось перебороть действие свежей ДНК, которая регулярно поступала в генофонд семьи Литтлов на протяжении нескольких поколений, но обидная шутка «мелкая фамилия — мелочная натура» навязла у меня в зубах еще до того, как я наконец достигла того роста, который позволил мне самой спуститься на землю с детского креслица на заднем сиденье маминой машины.