Шарлотта Лэм - Не лучше ли объясниться?

Джеймс остановился, держа поднос, как дворецкий, и глядя на нее сверху вниз.

— Ради чего вы все это делаете? — грубо перебил он. — Зачем наполнять свой дом чужими людьми и тащить такой воз? Куда проще продать этот старый дом, купить что-нибудь поменьше и найти работу. Вам не пришлось бы работать так много, появилось бы свободное время.

— Дети родились здесь и не хотят жить в другом месте. Когда умерли наши родители, я пообещала, что сохраню дом и мы все будем жить вместе — ничего не изменится. В то время я не могла устроиться на работу, потому что Эмми была слишком мала. Пансион решал все проблемы.

Джеймс жалел, что вспылил, но теперь уже было поздно. Вот только почему его до такой степени разозлило, что какая-то незнакомка делает нечто, по его мнению, безумное и необъяснимое? Ему-то какое дело до того, что она избрала для себя рабский труд?

— Что случилось с вашими родителями? — неловко пробормотал он.

— Они погибли в автомобильной катастрофе три года назад. У водителя грузовика случился сердечный приступ за рулем, и он врезался в их машину лоб в лоб. По крайней мере они не мучались. Судя по всему, они умерли мгновенно.

— Три года назад? — размышлял вслух Джеймс. — Сколько было Эмми? — Кажется, он потерял власть над собственными мыслями, еще вчера ему бы и в голову не пришло думать или говорить такое.

— Три года.

Джеймс поморщился.

— Для нее это был сильный удар.

Пейшенс кивнула, вздохнув.

— Она как будто снова вернулась в младенчество. Не говорила, не ходила, плакала без причины, по ночам ей снились кошмары, и она звала мать. Ради нее я должна была оставаться здесь все время. И с мальчиками тоже было трудно; только у них все проходило иначе. Тоби начал красть из соседних магазинов, ругаться, дрался с мальчиками в школе; Томас мочился в постель, не ел, не слушался, не мог сосредоточиться на школьных заданиях.

— Мальчиков учат не проявлять свои чувства, — мрачно пояснил Джеймс, — поэтому они ищут другие способы заглушить боль. — Никогда он не говорил ничего подобного вслух. Это было спрятано подальше от чужих глаз, в самой глубине сознания, где, оказывается, так и лежало долгое время, разрушая нервы, а он не понимал, откуда у него берутся вспышки ярости или периоды депрессии.

Пейшенс мягко улыбнулась, глядя на него.

— Ужасно вот так, вдруг потерять родителей.

Оба понимали, что говорят о нем в такой же степени, как и о ней и ее братьях и сестре. Он отвернулся, побледнев.

— У детей развивается такое чувство незащищенности, что им кажется, будто исчезнуть может любой. Они боялись, что я буду следующей.

Да, он понимал, но все же — зачем было открывать пансион?

— А как они относятся к постоянному присутствию стариков? Вряд ли им нравится, что другие отнимают у них ваше внимание, не говоря уже о силах. — Ему это точно не понравилось бы.

— Им нравится — у них же нет дедушки с бабушкой, а мне кажется, детям необходим контакт со старшим поколением. Между детьми и стариками существует естественная симпатия. Они гораздо ближе по духу, чем родители и дети. У тех слишком много обязанностей, они слишком заняты поддержанием дома, добыванием денег и прочими практическими вещами. Родители должны дисциплинировать детей, наказывать ради их же блага. Для стариков это все в прошлом. Они просто наслаждаются жизнью, как и дети. Джо, например, научил мальчиков садоводству, хоть он и бывает сварлив, а Лавиния приучает Эмми помогать на кухне: отмеривать муку, разбивать яйца, мешать варенье. Лавиния учит ее готовить, что в радость для них обеих. Понимаете, у Лавинии нет внучек, а из нее получилась бы такая хорошая бабушка!

— Так это Лавиния готовила ужин? Я думал — вы.

— Мы готовили вместе. Когда-то Лавиния была профессиональным поваром, и я многому у нее научилась. — Пейшенс посмотрела на поднос в его руках. — Кофе, наверно, уже остывает, а нам пора идти к вашей матери. Она уже гадает, что здесь происходит. Из ее комнаты должны быть слышны наши голоса.

Джеймс остолбенел. Его ноги будто вросли в пол, и он не мог двинуться с места. Яркие карие глаза Пейшенс с интересом наблюдали за ним. Снова она за свое — читает мысли!

— Пойдемте!

— Перестаньте мной командовать, мисс Кирби! — огрызнулся Джеймс. — Я войду, когда буду готов.

— Не бойтесь, — сказала она мягко, и он покраснел от злости.

— Это я боюсь? О чем вы говорите? Как вам могло такое в голову прийти?

Она улыбнулась и пошла по коридору. Джеймс неохотно поплелся следом. Пейшенс остановилась у двери, повернула ручку и открыла мягко освещенную уютную комнату.

Взгляд Джеймса метался по квадратной комнате: обитый красным бархатом диван, заваленный разноцветными бархатными подушками, поверх которых восседали три старых плюшевых медвежонка. Рядом круглый столик с розовыми гиацинтами в медном кувшине — до Джеймса доносился их сладкий запах. В дальнем конце комнаты стояла покрытая лоскутным одеялом кровать, на которой полулежала, опираясь на подушки, женщина и смотрела на вошедших.

Джеймс не мог стоять на пороге — это было бы смешно, а он не хотел выглядеть смешным. Он вошел, шагая как робот, пересек комнату и поставил поднос на стол, не решаясь поднять глаза.

— Здравствуй, Джеймс, — сказала мать, и непостижимым образом он мгновенно узнал голос; тембр его стал более глубоким и хрипловатым, но оказалось, что он никогда не забывал его.

Теперь он был вынужден посмотреть на нее. Ее волосы были совершенно седыми, как у Лавинии, но в них был легкий розоватый оттенок. Джеймс смотрел на них и вспоминал сахарную вату на ярмарке. Та же воздушная легкость. Раньше ее волосы были темными, как у него, длинными и блестящими.

Она протянула руку, будто к ней вошел незнакомец. А кем же они были друг другу? Незнакомцами!

С трудом передвигая налитые свинцом ноги, он подошел и взял руку. Когда-то его ладошка пряталась в ее руке, а теперь — наоборот. Пальцы были крошечными и холодными, он мог бы раздавить их.

Джеймс не знал, что сказать. Что сказать человеку, которого не видел столько лет, на которого злился многие годы?

Но было ли лежащее на кровати хрупкое создание женщиной, которую он ненавидел все это время? Когда он видел мать в последний раз, она была молода и красива, пахла французскими духами, источая жизнерадостность. Никакого сходства между двумя образами; только голос остался, чтобы преследовать его, как голос привидения, нашептывающего леденящие душу воспоминания.

— Здравствуйте, — сказал он. Будь проклята эта нелепая ситуация! Будь проклята Пейшенс, притащившая его сюда! Все из-за нее. За кого она себя принимает? Что дает ей право вынуждать людей делать то, чего они вовсе не хотят?

— Садитесь, — сказала Пейшенс тем же тоном, каким командовала детьми, чьими жизнями она управляла так твердо и уверенно. Она подвинула стул, и сиденье ударило его под колени, заставив сесть. — Давайте пить кофе, пока он совсем не остыл.