Элис Хоффман - Седьмое небо

— Да! Очень!

Нора Силк нежилась в постели, слушая, как звенит за окном капель. Кот калачиком свернулся у нее в ногах, в щель между занавесками проглядывал кусочек голубого неба. Было первое марта, погода стояла тихая и ясная — самое то, чтобы вывесить белье сушиться на улице. Год назад в этот день она сидела в общественной прачечной на Восьмой авеню, кошмарном месте, где посетители, ссутулившись и не глядя друг на друга, дожидались, когда за стеклянными дверцами сушильных машин закончит крутиться их исподнее, выставленное на всеобщее обозрение. Она всегда брала мальчиков с собой, и они торчали там, в заложниках у собственного белья, потому что в тот единственный раз, когда она оставила вещи стираться и отлучилась купить Билли горячего шоколаду, по возвращении обнаружилось, что кто-то украл всю их одежду, не дав ей даже досохнуть. Просто забрал мокрый ком и оставил дверцу машины открытой. Тогда, год назад, Нора накупила Билли гору чипсов, орешков и прочей снеди, лишь бы он только сидел смирно. Она устроила малыша Джеймса на одной из стиральных машин и принялась запихивать белье в соседнюю. Опустив четвертак в прорезь, она подняла глаза и увидела Билли, съежившегося в оранжевом пластиковом кресле. Он притопывал ногой и одну за другой поглощал карамельки из пакетика, и голова у него была вся в этих его жутких проплешинах. От этой картины у нее зашлось сердце, и она подумала: лучше что угодно, чем это. Однако теперь, спустя шесть месяцев, проведенных на Кедровой улице, она не была так в этом уверена.

Она все еще не теряла надежды, что кто-нибудь из соседок заглянет угостить ее домашним пирогом, пригласит на чашечку кофе или предложит привести в гости детей. Но в действительности ни одна из них до сих пор не здоровалась с Норой, даже нос к носу столкнувшись с ней в супермаркете. В первый понедельник каждого месяца она нанимала Рикки Шапиро посидеть с детьми, а сама отправлялась на родительское собрание в школьный кафетерий. И хотя теперь Нора надевала обувь на плоской подошве вместо туфель на высоченных шпильках, члены родительского комитета, сидевшие за первым столиком, упорно отказывались замечать ее, если она поднимала руку. А стоило ей подойти к столу, на котором были расставлены закуски, с бисквитом или тарелкой кексов, как немедленно воцарялась мертвая тишина.

Наблюдая за остальными мамашами во время собрания, Нора начала понимать, что на самом деле они и между собой тоже не разговаривают, даже те из них, которые видятся чуть ли не каждый день. Нет, рты у них не закрывались ни на минуту, но все они лгали друг другу, лгали даже по мелочам, вроде того, какие оценки получают их дети, как они относятся к своим собственным матерям, что нашептывают им их мужья, как будто любая правда была признанием в чудовищном преступлении. Нора всегда видела, если они говорили неправду, потому что у них розовели шеи и они проводили языком по губам, как будто у них пересохло во рту. А уж когда Нора, закончив размешивать сахар в своей чашке, подходила к группке мамаш и вздыхала: «Господи, до чего же я устала», — потому что в тот день продала четыре коробки пластиковых судков, приготовила детям ужин, развесила выстиранное белье, съездила в супермаркет за продуктами, помогла Билли сделать домашнее задание, девять раз сменила малышу Джеймсу подгузник и трижды подкрашивала губы помадой, — остальные мамаши утыкались взглядами в пол с таким видом, будто в жизни своей не слыхивали ничего более неприличного. Порой у какой-нибудь из женщин помоложе с тремя-четырьмя маленькими детьми невольно вырывалось: «И я тоже», после чего у нее немедленно делался пристыженный вид, она покрывалась холодным потом и в дальнейшем шарахалась от Норы, как от зачумленной.

В те дни, когда Нора выглядывала из окна и сетчатая изгородь казалась ей подозрительно похожей на тюремную решетку или когда ей до смерти хотелось пойти куда-нибудь потанцевать или провести с Эйсом всю ночь, она заставляла себя думать о белье, сохнущем на свежем воздухе, о следах ее малыша на траве, о цикадах, сирени и бейсболе. Она уговаривала себя потерпеть Кедровую улицу еще месяц, или два, или шесть, ну самое большее два года, потому что ее дети заслужили лучшее детство, чем было у нее — такое одинокое, что она сбежала на Манхэттен, едва ей исполнилось восемнадцать, и ответила согласием первому же мужчине, который предложил ей выйти за него замуж. Она работала в магазине шуточных товаров на Лексингтон-авеню и познакомилась с Роджером, когда он пришел купить шесть взрывающихся сигар. Они были нужны ему не для представлений, а для ужинов, где неизменно имели огромный успех. Потом он признался, что его привлекло в ней счастье, которое она источала, стоя за прилавком с дешевым хламом и дурацкими игрушками. Впрочем, с чего ей было не быть счастливой? В то время Нора находилась на седьмом небе от радости, что вырвалась из Нью-Джерси. Ее вырастил дед, Эли, в окруженном курятниками полуразвалившемся доме на болотах, в двадцати милях от Атлантик-Сити. Эли был электрик, причем очень хороший. Он мог бы жить где угодно, но так уж сложилось, что к людям он относился с презрением или по меньшей мере с недоверием. Казалось бы, сам бог велел ему верить в науку, в достижения его собственного ремесла, однако же, говоря о прокладке проводки в новом здании, он неизменно плевал через левое плечо, чтобы не сглазить, а если над домом пролетал черный дрозд, наотрез отказывался переступать порог. Когда Норе случалось пораниться, он прикладывал к порезам паутину, а если внучка заболевала, поил микстурой из розмарина, конской мяты и вишневой коры и никогда не водил к врачу. Сам он каждый день выпивал кружку эликсира, который собственноручно приготавливал из ясменника, крапивы и тимьяна, и протянул девяносто три года, живя отшельником и круглый год работая без выходных, если не считать Рождества, Пасхи и Четвертого июля. Он никогда не брал в рот спиртного, был убежден, что от сигарет в легких оседает смола, и ни разу не поднял руку на другого человека. Впрочем, у него и не возникало такой необходимости, поскольку он имел свои способы восстановить справедливость, если с ним обходились нечестно. И наверное, именно поэтому ему нравилось жить на отшибе посреди болот, где в лунном свете серебрилась осока и никто не возражал против кур.

Когда кто-нибудь недоплачивал Эли или обижал его, он никогда ничего не говорил, зато ночью изготавливал из пчелиного воска и пищевого красителя маленькую фигурку, подправлял ее перочинным ножом, и к утру все разногласия магическим образом оказывались улажены. В детстве Норе ужасно хотелось поиграть с этими фигурками, но дед, который готов был достать для нее луну с неба и каждое воскресенье ездил за десять миль ей за пончиками, шлепал девочку по руке, если она тянулась к очередной фигурке. Позднее, когда ее куда больше стала интересовать возможность вылезти из окна своей комнаты и встретиться с дружком, чтобы поехать в Атлантик-Сити, Нора стала относиться к дедовым куклам как к причудливому хобби, разновидности народного искусства вроде лоскутного шитья.