Иосиф Гольман - Не бойся, я рядом

А речь не придумала.

– Алло! – уже второй раз сказал профессор. Голос, обычно бархатистый приятный баритон, стал требовательно-недовольным.

– Это я, Марконь, – наконец просто сказала она.

– Танька? – сразу обрадовался Лазман.

– Да, – подтвердила та, лихорадочно синтезируя тему разговора.

– Случилось что? – слегка встревожился бывший муж.

– Нет, просто поболтать захотелось, – ничего так и не придумав, честно сказала она.

– Прогресс! – возликовал всегда желавший воссоединения Марконя. – Я ж говорил, все пройдет!

– Ну, так уж серьезно не надо, – охладила его бывшая жена. – Мы ж просто болтаем.

– Любая дорога начинается с первого шага, – серьезно заявил тот. Профессор обожал восточные мудрости.

Они и в самом деле поболтали на какие-то отвлеченные темы.

А потом Лазман, человек высочайшей ответственности, доложил Татьяне Ивановне, что ее самоубийца на прием так и не приходил.

Профессору было неприятно упоминать об этом неслучившемся пациенте. Не в силу его болезни, а из-за того, что рассказала ему об их странной встрече бывшая жена.

Но он готов был в любом случае выполнить свой врачебный долг.

Если бы, конечно, больной пришел.

– Как «не было»? – теперь удивилась Татьяна. – Он же перезвонил. Сказал, что был у тебя на приеме. И дальше будет ходить. И мы договорились, что он ружье свое заберет.

– Больше ни о чем не договорились? – прорвалась у Маркони обида.

Татьяна промолчала, и этого было достаточно, чтобы профессор пошел на попятную:

– Прости.

– Ничего, – забыла Логинова. – Мне просто странно очень. Олег Сергеевич каждый раз меня удивляет.

– Олег Сергеевич? – теперь уже удивился Лазман. – Журналист из научно-популярного журнала?

– Я не знаю, где он работает, – суховато ответила Татьяна. А про себя подумала: «Чего я-то обижаюсь? Бедный Марконя!»

– Точно, он, – сделал вывод профессор. – Как я сразу не догадался! Ему тяжело дался первый визит, поэтому зашел как журналист.

– Ты точно сможешь к нему спокойно относиться? – спросила бывшая жена. – Может, его лучше какому-нибудь твоему коллеге передать?

– Ты за меня переживаешь или за него? – вопросом ответил Марк Вениаминович.

– За тебя, Марконь, – честно сказала Логинова.

– Ну, тогда справлюсь, – гарантировал вновь окрыленный профессор.

И как в первый день, произнес слова, давно ставшие у него пожизненным рефреном:

– Я же доктор!

Звонок Лазмана был полной неожиданностью для Парамонова.

Во-первых, тем, что звонить и договариваться о встрече должен был журналист, а не интервьюируемый.

Во-вторых, первый вопрос профессора оказался странным: может ли Парамонов говорить спокойно, не стоит ли кто рядом с ним.

Получив утвердительный ответ, профессор предложил раскрывать столь волнующую тему на конкретном примере проблем самого Парамонова. Разумеется, не раскрывая имени больного. А потому было бы разумно – коли Парамонов журналист и редактор – предварительно попытаться самому сформулировать признаки своего заболевания.

Олег согласился, и вот теперь сидит перед чистым листом бумаги, то бишь экраном компьютера, и пытается структурировать и разложить по пунктам собственную пожизненную беду.

Ну, с начала, так с начала.

Первые симптомы – наверное, с детского сада.

Летний, видимо, день. Или самое начало осени – деревья и кусты еще зеленые.

Они играют на улице, в своей группе, около деревянного желто-синего корабля. Тогда он казался большим и практически настоящим.

Зашедшие на их площадку Лешка и Вовик – до сих пор Парамонов помнит их имена – объяснили мелкому, из средней группы, Олежке, что его папу забрали на Луну волшебные палочки.

Олежка детально их себе представил, в отличие от Луны: такие круглые, черные и с загнутой ручкой. Как у дяди Вити, папиного сослуживца.

Но эти палочки были очень волшебные и очень злые.

Так что теперь у Олежки не было не только мамы, но и папы.

Пацан проревел до вечера, отказавшись и от обеда, и даже от мороженого, которое достала из личного пакета сердобольная воспитательница.

Уже дважды приходила медсестра. И если бы дядя Дима, водитель отца, не приехал в этот день пораньше, то, наверное, вызвали бы врача из поликлиники.

Дядя Дима приехал, взял Олежку на руки и добился от него причины его горя. Уже давно зная мальчишку, отнесся к проблеме серьезно:

– Хорошо, – сказал дядя Дима. – Когда волшебные палочки увезли твоего папу?

– Не знаю, – запутался уставший от тоски Олежка. – До обеда, наверное.

– А я его видел час назад! Живого и здорового. И не на Луне, а в КБ.

Как ни странно, это успокоило мальчика.

Рыдания еще некоторое время продолжились, но постепенно затухая: как сказали бы врачи, сознание больного тревожной депрессией остается критичным к происходящему. Если точно доказано, что тревога – ложная, то больной действительно успокоится.

До следующей тревоги: сама-то болезнь никуда не делась, и сохранный мозг просто обязан придумать душевному дискомфорту хоть какие-то рациональные объяснения. Вот он и цепляется за любые реальные, пусть и малозначащие по трезвом размышлении поводы: получается, что депрессия – одна, а ее «одежки» – разные.

Для закрепления эффекта – дядя Дима не был психологом, но Олежку наблюдал уже давно и к мальчишке относился тепло – водитель отвез ребенка из садика не домой, к няньке, тете Паше, а прямо на работу, к отцу.

Там знали о семейных проблемах Парамонова-старшего и пропустили машину с водителем и ребенком в закрытое предприятие без оформления пропусков и допусков.

Остаток вечера – пока отец не освободился – Олежка провел в его просторном кабинете: то на сильных папиных руках, то, в полудреме, на диване в маленькой комнате отдыха, укрытый, как пледом, большим отцовским свитером.

После каждого такого приступа оставалась душевная усталость, физическая слабость и страх будущих бед. То есть их тревожное ожидание.

Следующее воспоминание – тот же детский сад.

Олег уже большой, сам ходит в старшую группу.

И обидели теперь не его. Обидчик – он сам.

До сих пор помнит кусочек черной гарьки – остатки заводского шлака, наверное, – которым посыпали дорожки в их садике.

Мелкаши совсем озверели – обкидали этой гарькой ребят из старшей группы.

Те в долгу не остались.

И – о, ужас! – гарька, пущенная крепкой рукой Олега, попала в лицо какому-то шустрому мелкашу.

Тот закричал, завизжал даже, и схватился за правый глаз.

У Олежки упало сердце.

Он выбил глаз мальчишке!

Чувство вины придавило к земле, сделало ноги ватными, а сердце – стучащим через раз.

Ему стало так плохо, что виновником ситуации пришлось заниматься больше, чем пострадавшим. С тем-то как раз все обошлось: легкий пористый камешек попал все же не в глаз, а совсем рядом, оставив небольшую царапину на самом выходе глазной впадины, со стороны виска.