Иосиф Гольман - Не бойся, я рядом

Короче, ровно ничего страшного.

Но только не для Олежки.

Снова тихая, упорная истерика. Снова слезы до изнеможения.

Нянька, имевшая уже опыт, приняла единственно правильное решение. Несмотря на тихий час и возражения воспитательницы – та считала нянькины действия крайне непедагогичными, – женщина взяла Олежку за руку и отвела в младшую группу.

– Вот, смотри! – тыкала она в Олежкину спину сухой, но жилистой ладонью, поворачивая его в сторону легкораненого бойца. – Вот он, красавец! Ну-ка, сосчитай ему глаза! Оба на месте?

Испуганный Олег сосчитал – оба действительно были на месте.

Мелкаш, ставший неожиданно героем дня, радостно скалил зубы.

Успокоение, как и в прошлый раз, пришло постепенно.

Но в отличие от прошлого раза, когда причина страха была устранена раз и навсегда, впервые наблюдался виток тревоги.

Ночью, уже дома, Олежке пришла в голову мысль, что удар гарькой мог ведь и не сразу сказаться. Вот придет он завтра в садик – а мелкаш в больнице. Или уже умер.

Чушь?

Несомненная, скажет любой здоровый человек.

Вот только Парамонову-старшему пришлось полночи просидеть рядом с мальчишкой, а утром, срочно поменяв планы, поехать с ним в детский сад и показать ему целого-здорового мелкаша.

И что самое подлое – это уже сейчас думает Олег, вполне взрослый, – что, когда ожидаемая страшная тревога все-таки благополучно разрешается, больной на голову пациент чувства радости не испытывает. Ну, может быть, только первые мгновения.

Это игры все того же критичного сознания: ведь логика и не считала случай ужасным. Бешеную тревогу вызывало вовсе не сохранившееся в норме мышление, а выбитое из нормы подсознание.

И все же по-настоящему неприятной новостью прожитой с этим мелкашом ситуации был уже упомянутый «виток тревоги».

Вот вроде бы все, успокоение наступило.

Но проходит время, и страх нарастает вновь, заставляя логику хоть как-то, хоть самым нелепым образом, но подкрепить, оправдать этот возврат.

Глаз не выбит сразу?

Но могло быть сотрясение мозга.

Он жив и весел на следующий день?

Но заражение крови от царапины может наступить и через неделю.

Хотя, конечно, каждый следующий «возврат» был слабее предыдущего. И через ту же неделю ситуация – в ее чувственном виде – была забыта напрочь.

Однако по прошествии тридцати пяти лет он ее помнит и о ней рассуждает!

Короче, что он не такой, как все, Парамонов-младший понял очень давно. Едва ли не в дошкольном возрасте. Что, впрочем, нисколько не упрощало его жизни.

Невеселые воспоминания прервал Ольгин приход.

– Ну, как дела?

– Ничего дела.

– Ты второй раз когда к нему пойдешь? – понизив голос, спросила Будина.

Парамонов понял сразу: про первый визит к Лазману, он, как и обещал, отчитался обеим заинтересованным женщинам.

– Завтра-послезавтра, – лаконично ответил Олег.

– А я рассказики твои прочитала, – весело сказала Будина. На этот раз литература пришла к ней законным путем – санкционированным, так сказать, доступом.

– И как? – делая вид, что это его не интересует, спросил Парамонов.

– Забавно, – улыбнулась она. – По крайней мере, хочется продолжения.

– Дурдомом не попахивает?

Ольга посерьезнела:

– Из телевизора-то сильней попахивает. Особенно из новостных программ.

– Ну, это – вне конкуренции, – усмехнулся Олег. И, извиняясь, закруглил беседу: – Я тут справку для одного специалиста пишу, по психиатрии.

– Святое дело, – согласилась Будина. – Не стану мешать. – И, легко поднявшись со стула, упорхнула в комнату, где сидели она, художник Василий Иванович и ответственный секретарь.

А Парамонов продолжил свою исповедь-хронологию.

Вставлять ли эпизод с коркой?

С одной стороны – повторение предыдущего случая. С другой – сумасшествие, доведенное, если так можно сказать, до совершенства.

Нет, пожалуй, надо вставить. В конце концов, Марк Вениаминович площадью текста его никак не ограничивал, не то что главред Петровский. Впрочем, его сегодняшние записки вряд ли когда будут опубликованы…

Итак, история с коркой. Здесь ничего в переносном смысле. Все в прямом.

Был апельсин.

Его съели.

От него осталась корка.

Все это происходило зимой, в солнечный день, на не слишком чищенных от снега дорожках.

Он шел из школы, после четвертого урока. Значит, в самый разгар дня.

Слева был деревянный забор, справа – газон, по зимнему времени тоже засыпанный снегом.

Олежка уже довольно большим был, думается, никак не меньше, чем в третий класс ходил.

Он рос воспитанным мальчиком и, следовательно, жуя апельсин – сладкий, ярко-желтый с красными прожилочками в сочных дольках – корку держал в кулаке, глазами отыскивая урну.

Не отыскал.

А потому совершил то, что на его месте давно бы сделал любой другой пацан: разжал пальцы.

Смятая оранжевая корка упала на снег, отпечатавшись и на белой поверхности, и на сетчатке. Точнее, она прямо в парамоновском мозгу отпечаталась.

Но всплыла не сразу.

Он уже домой пришел.

Баба Паша налила полную тарелку борща.

Хлопчик опять не оправдал ее надежд, отъев не более половины и категорически отказавшись от второго.

Если б сказать кому, что вдруг испортило его настроение, то точно – прямая путевка в дурдом.

А привиделась Парамонову все та же корка, оранжевая, яркая, чуть ли не блестящая в лучах полуденного зимнего солнца.

Она коварно лежала посредине дорожки, там, где Олежка ее и бросил.

Вот идет женщина, полная, может, беременная, в своих подобных видениях мальчик точных деталей не наблюдал.

Вот она наступает на корку.

Поскользнулась.

И упала навзничь на снег.

Но в отличие от подобного эпизода из бессмертного фильма «Бриллиантовая рука» – помните? «Черт побери! Черт побери, я сказал!» – здесь никому не было смешно.

Потому что сломанная женщиной рука белела обнаженной костью, она то кричала, то стонала, а снег рядом с ней быстро становился красным.

Нет, ровно ничего смешного не было в этой картине!

Парамонов уже собрался было бежать к тому проклятому месту, как вдруг остановился.

Ну нельзя же так!

Он просто выбросил корку от апельсина в неположенном месте!!!

И ничего больше!

Нет, он не сумасшедший. Он не пойдет.

Сел за стол, достал учебник.

А на корку в его воображении тем временем наступил мальчишка, бежавший по каким-то своим мальчишечьим делам.

И примерно с теми же последствиями.

Потом – их учительница, Мария Васильевна. Его любимая учительница, кстати, веселая и добрая.

Лет через двадцать, когда он все-таки попробует лечиться, он услышит интересные соображения по поводу всех этих случаев.

Исследовал его голову не психиатр и не психоаналитик, а… мануальный терапевт. Который, правда, попутно запросто общался с космосом и наблюдал энергетические столбы, пронизывающие человеческие тела.