Владимир Короткевич - Чозения

— Бросьте. Это не принесет вам ничего, кроме страданий. Бросьте, пока не поздно.

— Поздно, — тихо сказал он. — Зачем вы говорите такое?

— Вы знаете.

— Неужели тот злосчастный разговор? Да как же вы…

— Да. Тот разговор… Не люблю «властелинов», «покорителей», не люблю «хозяев жизни». Хозяйничаете над этой несчастной жизнью. Господа. Двуногое предначертание. Экспериментаторы над живым. Я… не могу смотреть на них… На вас.

Замолчала. Молчал и он, сброшенный в пропасть, безнадежного отчаяния.

— Извините меня, милый. Я ничего не могу дать вам. У вас и так все есть. Вы добрый, славный человек. Однако вы сильный. У вас жесткое рационалистическое дело, оно не любит колебаний. И вы такой…

— Если бы вы знали, как вы ошибаетесь!

— …и что я могу вам дать со своими бабочками и травами? Разве что любовь к жизни, какая она есть? Это вам не нужно. Вы берете и лепите, комкаете эту жизнь, нарушая законы природы…

— Не надо, — почти со стоном выдохнул он.

— Верно. Не надо. Пойдем к огню.

Она погасила рефлектор. Стало темно. Только поодаль мерцали в золе редкие угольки.

— А я без вас все же не могу, — упрямо сказал он. — Вы это знаете. Сам не представляю, как все это началось, но, как только я понял, что это такое, я понял и то, что не могу без вас.

— Молчите, — сказала она. — Молчите, пожалуйста.

Они подошли к костру, и мужчина стал машинально ломать валежник, как вдруг женщина что-то увидела и вскрикнула.

— Что?

— След, — сказала она.

На самом краю проплешины от костра выразительно отпечатался в золе круглый, размером с лист кувшинки след кошачьей лапы. Зверь ступил сюда совсем недавно: след еще курился паром.

— Невозможно. Это сумасшедший. Словно злой дух поселился в нем.

— Почему?

— Понимаете, он ступил в горячую золу!.. Это невозможно! Такого не бывает на свете. Ни один зверь не пойдет на запах человека, железа или дыма. Этот — бешеный.

И сразу, словно в ответ на ее слова, из темноты вырвался бешеный визг боли, рыдание смертельно обиженной гигантской кошки.

Замерло все вокруг. И в этой дрожащей от ужаса тишине на грани возможного хрипел и рвался сумасшедший крик, в котором были, казалась, вся обида, вся скорбь и вся месть вселенной.

— Я, кажется, сейчас влеплю ему, — сквозь зубы сказала женщина.

— Нельзя, — сказал Будрис. — Нельзя стрелять. Опомнитесь.

— И вправду нельзя, — сказала она. — И у костра тоже оставаться нельзя. Он, наверное, обжегся. Он черт знает что может натворить сейчас. Берите собаку. Идите в дом. Сегодня вы будете здесь.

— Пожалуй, что на этот раз вы правы, — сказал он.

Они вошли в избушку. Тихо чиркнула спичка, бросив тусклое отражение на тонкие пальцы и встревоженное лицо женщины.

Зажглась керосиновая лампа, и стало немного светлей. В слепом, болезненном свете белел между бревнами мох. Добрую половину избушки занимали грубые нары из горбыля. На нарах лежали вороха сена, прикрытого рядном. Под потолком тянулись полки с какими-то жестянками и свертками. Слева от двери была чугунная печка, на ней ведро с картошкой и чайник. Справа, под единственным окном, выскобленный стол и скамья.

Между столом и нарами стоял сундук. Наверное, для припасов. Чтобы не забралось случаем какое-нибудь зверье и не похозяйничало. На столе лежал очень потрепанный, пухлый «журнал посещений». И больше ничего не было. Будрис швырнул на нары одеяло и плащ.

— Ложитесь. Я отвернусь.

— Закройте дверь покрепче. Этот разбойник рядом ходит.

«Разбойник» на самом деле бродил вокруг избы, кашлял, и хрипел, и временами начинал вопить от гнева и обиды.

Амур как бросился сразу под нары, так и не вылезал оттуда. Поглядывал как из крепости. Северин набросил крючок, всунул в ручку двери жердь и сел возле стола, спиною к нарам. Развернул «журнал».

Записи были всякие. От серьезных до легкомысленных.

«Видел уссурийского трубконоса на границе лианников». Подпись. Дата.

«Маша, ты трясогузка. Не верти все время хвостом». Дата. Подпись неразборчива.

За спиной Северин слышал шелест платья, шуршание сена, слабое потрескивание досок.

«Обнаружил орехового листоеда недалеко от второго кордона. Нужно браться за дело, иначе не миновать повторения 1960 года».

«Интересно посмотреть, как чувствовали бы себя Вася и Алена, если бы им довелось сесть на гнездо земляной осы».

«Дуб ты, Петр».

«Нашел древесного реликтового таракана. Полагаю, что живородный. Проследить за районом на север от Мертвого Ключа».

«Студенты-практиканты, не обижайте полозов Шренка. Они удавы, а значит, родственники вам».

«Радочка, прелестный молодой миромиколог! Разве таким ручкам с муравьями возиться? Целую их». Подпись неразборчива.

«Муравьев или руки?»

«Руки, да только не твои, зеленая кваква».

Веселые, молодые, с твердой надеждой на счастье, по-мудрому легкомысленные. Все перед ними. Почему так не везет ему?

— Можете укладываться, — тихо сказала женщина.

Северин оглянулся. Она лежала, прижавшись к стенке. Темные глаза смотрели в потолок, голые руки на одеяле. Губы твердо сжаты. Будрис грустно усмехнулся, встретив ее вопросительный, таинственный взгляд. Словно на минуту она все-все в нем поняла, а потом отвела зрачки.

Сердце сжалось. Чувствуя, что все кончено, он дунул на лампу, забрался на нары и лег на спину, закинув руки за голову. Темное окно в избушке посветлело. Как густая сажа, чернел мрак.

Ночью где-то далеко в горах кричали и хрипели косули. Казалось, что это они не дают спать. Крик их был очень похож на крик тигра, даже странно было, что такое нежное создание может извергать такие звуки.

И ходил, ходил, кругами ходил вокруг лесной избушки леопард. Иногда рычал. Что-то выжидал в глухой темноте.

Будрис чувствовал, что она не спит. Оттуда, где лежала она, не долетало и шороха, но он был уверен, что она не спит и знает, что не спит и он. Все же надо было лечь на улице. У большого костра. Амур пусть себе в доме, а он — у огня. В домике очень жарко. А там ночь, тишина, звезды. Черт с ним, с этим бандитом-леопардом. Ничего бы не случилось. Винтовку под бок — и все.

Не спит. Ей было бы спокойнее, если бы он лег у костра. Уснула бы. Спала бы спокойно, а завтра встала бы навстречу заре, навстречу джунглям, навстречу умытому солнцу.

Будь спокойна, девочка. Будь спокоен, человек. Будь спокойна, чозения.

Все вернулось на круги своя. Живи по-старому. Смертельно жаль, что получилось так. Завтра он уйдет. Они никогда больше не увидятся. Она останется здесь. Будут летать ночные бабочки, шагать звериными тропами изюбры, трепетать на ветру прозрачные чозении.