Владимир Короткевич - Чозения

А он поедет к себе. Скажет шефу, что не надо ему этого «возврата к природе», что чихать он на этот возврат хотел. Будет хорошо с головой — пусть будет. А нет — так нет. Ему все равно. Пусть шеф дает работу. Чем хуже, тем лучше. Наконец, даже психику можно взять в железные перчатки и держать, пока хватит сил, в руках. Чего там, собственно, распускаться?

Он представил знакомые дома. Кафе, в котором ребята спорят вечерами. Круглую крепость синхрофазотрона.

Черт, опостылело ему это «опрощение», «примитивная и здоровая жизнь номада и охотника», «непосредственная, первобытная простота нравов». Прекрасная простота! Нигде он и думать не мог увидеть такую мудреность. Гори оно все ясным огнем.

…Вот он приходит в здание синхрофазотрона… Кольцо из двух огромных сомкнутых магнитов… Свет пультов… Люди в белом. Привычная, понятная работа. Ступеньками, как по виадукам, можно пройти над металлической махиной и… спуститься внутрь кольца.

Рев леопарда?

Да нет, просто заревела сирена. Предупреждает, что скоро начнутся опыты. Правильно, как раз два часа. Замигали лампы. Бог ты мой, разве он глухой, что необходим и сигнал светом?!

Но ведь бывают и глухие. Все предусмотрено.

Он не трогается с места, будто все это его не касается. Голос динамика:

— Граждане, просим покинуть помещение… просим покинуть помещение. Начинается смена… начинается смена…

Голос — лязг, голос — удар. Люди торопливой походкой устремляются к железным лестницам, взбегают на них, идут над громадиной, спускаются с другой стороны, исчезают. Грохочут под их ногами ступеньки.

Снова сирена. Снова предупреждение из динамика Идут люди в белом, осматривая помещение, не остался ли кто случайно. Забавно, что они не видят его. Проходят мимо.

Но вот они обошли все. Никого не нашли в громаднейшем, величиной с многоэтажный дом, кольце. Поднимаются по лестнице. Его так и не заметили. Теперь надо осторожно пойти за ними. Вот удивятся. Он хочет встать и не может тронуться с места. Ноги словно отнялись. Ноги словно припаялись к полу. Ими нельзя даже пошевелить.

А люди уже поднялись по лестнице, идут, вот-вот начнут спускаться на другую сторону.

Только тут Северин понял, что сейчас произойдет. Понял и ужаснулся.

Он хотел крикнуть, позвать людей, вернуть их. Но голоса не было. — И он мог только смотреть, как ускользает последняя его надежда, как они начинают спускаться, исчезают из глаз. Последний человек оглянулся и посмотрел прямо на него. Посмотрел… и не заметил, и голова его исчезла, а потом умолк и металлический грохот ступенек.

Только тут неимоверным напряжением воли он оторвал ноги от пола и прыжками бросился к лестнице. Только бы быстрей, быстрей! Взлетел на мостик, пробежал по нему, загрохотал вниз. И остановился, потому что прямо перед ним тяжело сомкнулись массивные двери, отрезав от света, от людей, от забытой где-то далеко тонюсенькой синеокой женщины… отрезав от жизни.

Кричать бесполезно. Его не услышат. Он знал: за этими первыми дверями с грохотом закрываются вторые, тревожно мигают над ними багровые табло.

Не подходить! Опасность! За дверями смерть!

Смерть — и он. Люди отходят от здания, идут на далекий наблюдательный пункт. И под настороженным небом остается круглая, циклопической кладки крепость, а в ней два полукольца пустотелых, сомкнутых концами магнитов. А в кольце этих магнитов, в смертельном колесе — он.

Значит, конец.

…Началось…

Он физически чувствовал, как мчит в пустом теле этого чудовища, этого стального, многотысячетонного великана разогнанная до космической скорости, невидимая смерть. Мчит и все убивает смертоносным дуновением.

Через двадцать минут после окончания работы ее здесь не будет, смерти. Здесь будет безопасно, как на лесной полянке. Снова придут люди… Но для него уже все будет в прошлом. Для него все будет кончено.

…Красный свет взорвался где-то в одной точке, начал снопами выстреливать в него. И последним проблеском сознания он увидел сказочное видение.

…Где-то над прозрачным ручьем, в неведомом крае, в море солнечного света колыхалась, любовно шелестела перистая чозения — счастье, любовь, забытые ради смерти.

…И взорвался багровый, кровавый мрак. И в этом пламени летели прямо на него бесчисленные стада безголовых изюбров.

…И тогда, наконец, прорезался освобожденный, вырвался на волю крик. Крик гибели и крик рождения — немой, как будто гибла сама земля.

…Ночь. Чернильный мрак избушки. За окном тусклое пятно догорающего костра.

— Что ты? Что ты? Что с тобой?!

Еще без ощущения яви, с криком, что угасал на губах, еще весь во власти окровавленных безголовых видений, он почувствовал ладони на своих плечах и шелковистое прикосновение волос к щеке.

— Синхро… — бессознательно прошептал он, — замкнули…

— Что ты… тише… ну тише, — властным шепотом говорила она. — Я знаю.

Тонкие ладони скользнули под его плечи, начали покачивать:

— Тебе страшно? Ну не надо, не надо. Не обращай внимания. Я ошиблась. Я дура. Все совсем, совсем не так…

Кошмар, наконец, начал отступать. Исчезли последние его тени. И тогда мужчина понял, где он и что с ним. Простер в темноту руки, обхватил ее плечи, мягко притянул к себе. Трепет пробежал по его телу.

— Мальчик мой, бедный мой «владыка»… Покоритель мой, хозяин жизни. Видишь, как она мстит? Я не отдам тебя. Не отдам.

Положив голову женщины к себе на грудь, он гладил ее теплые волосы и плечи.

— Как ты могла?.. Неужели не видела?.. Я люблю тебя… Я люблю тебя…

— Я знаю… Знаю. Ты прости. Я им не позволю сводить тебя с ума. Не дам издеваться над тобой, над жизнью. Как у тебя сердце стучит. Мальчик мой. Любимый мой.

Целовала его. И он тоже почти в беспамятстве ловил губами ее губы, глаза и брови. Никогда в жизни не было чувства такого единства, такой близости и такого счастья. И он знал: никогда не будет.

Твердость груди, нежность кожи, жар губ во мраке. Сердце обрывалось и падало, падало куда-то в восторге, в ликующей радости ожидания.

Вся здесь, рядом и вовеки. Вокруг была ночь, но здесь была Она. Преступлением было хоть на минуту выпустить ее из слитого объятия. Именно потому, что вокруг была ночь.

Крепкие плечи, совершенные, как цветы, стебли рук, покорность губ, преданность объятий, мягкая нежность и сила… Все наполняло его чувством невиданного счастья.

— Со мной, — глухо сказал он. — Вот так. Навсегда.

— Да… Я не хочу… Я не хочу мучить тебя.

Ночь неспеша катилась над океаном вод, над островами, над сейнером в море, над скалами, над падью, зажатой между горами, над бессонной речкой, над избушкой, что прижалась к берегу, над двоими, что бессонно лежали в ней и не хотели зари.

— Глупая девчонка, — срывался от нежности и благодарности шепот. — Глупая… Навеки моя теперь.