Татьяна Герцик - Самое ценное в жизни

Настя что-то еще порывалась сказать, но Татьяна уже положила трубку.

Если бы можно было обо всем откровенно рассказать сестре… Но Анастасия обязательно проговорится, и в самый неподходящий момент. Врать не хотелось, но и тревожить родных – тоже. У матери и так постоянно нелады с сердцем. Придется молчать. О чем родные не знают, о том и беспокоиться не будут.

Сейчас, несколько отойдя от первоначального шока, Татьяна сознавала, что всё сказанное Владимиром было от боли, обиды, страха. Но главное – от неверия в нее. Ведь можно же было всё выяснить спокойно, без оскорблений и грубых обвинений. И, уж, конечно, не вышвыривать ее за дверь, как нашкодившего котенка. Она поморщилась. Похоже, ее жизнь ходит кругами. Сначала ее из дома выгонял Толик, теперь – Владимир. Ну что ж, она это переживет. Тем более теперь, когда обеспечена и независима.

На память пришли вздорные обвинения Толика:

– Ты холодная рыба! Если бы ты была нормальной женщиной, я никогда по бабам бы не бегал! Я ведь любил тебя, дурында!

И в этом случае тоже звучали слова о любви. Я люблю, значит, на всё имею право! Какие же мелкие они человечишки, если уверены, что декларированная любовь оправдывает любую подлость, любое оскорбление!

Наступила настоящая зима. На черный асфальт и коричневатую землю лег легкий пушистый снежок, искрящийся в свете редких лучей солнца. Чтобы подруга не скучала, Зина принесла ей карандаши, пастель и ватман. Татьяна часами, удобно устроившись в мягком кресле, подложив под спину валик из одеяла, чтобы было удобнее сидеть, по памяти, изредка сверяясь со сделанными ею фотографиями, рисовала виды Руанского собора. Она изобразила и площадь перед собором, и старинные здания с меланхоличными фасадами, что стояли вокруг.

Замок Дюваля она тоже пыталась нарисовать, но он не удавался в мягких, размытых пастельных красках. Тут нужна была твердая очерченность масла, но в больнице им пользоваться запрещалось из-за резкого запаха. Приходилось терпеть. Она даже попыталась работать углем, но к суровости серо-черных оттенков душа у нее не лежала.

Время текло незаметно. Обещанные Евдокией Михайловной пара-тройка недель плавно растянулись на пару-тройку месяцев. Хитрый Павел Николаевич, едва она заводила речь о выписке из больницы, постоянно отвечал:

– Ну, мы же хотим, чтобы у нас был здоровый ребеночек? Тогда и поживите у нас еще недельку… и еще недельку… и еще…

Недельки незаметно сложились в полные три месяца.

Наконец она решительно запротестовала.

– Я не могу больше сидеть в четырех стенах!

Врач непритворно удивился. Ему казалось, что пациентке созданы все условия для комфортной жизни – на всем готовом, никаких проблем. Делай что хочешь. Почти…

Наивно спросил, не понимая, чем она недовольна:

Вы что, не ходите гулять? У нас такой симпатичный садик.

Она возмутилась:

– Это что, прогулка – туда-сюда сто метров по больничному скверу? Как в тюрьме! Я хочу чувствовать себя свободной! Скажите прямо, есть хоть малейшая угроза ребенку?

Он поморщился.

– Нет, конечно. Мы же хорошо делаем свою работу. И организм у вас крепкий.

Она категорически потребовала:

– Тогда выпишите меня! Я буду регулярно наблюдаться у своего врача! Обещаю! Торжественно клянусь! Евдокия Михайловна высококвалифицированный гинеколог! И со мной, и с малышом все будет в порядке! А то я у вас уже с ума от тоски схожу!

Он еще поерепенился, но сдался и выписал ее, заставив пообещать, что она на следующий же день сходит в свою поликлинику.

Татьяна тут же вызвала такси и покинула больницу с неуважительной поспешностью. Собственная квартира показалась ей чужой и неприветливой. Гнетущее чувство чужеродности было так велико, что она всерьез подумала: не поменять ли ей жилище. А что? Вполне здравая мысль. Скоро появится малыш, и двух комнат будет маловато, ведь к ней довольно часто в гости приезжают родители и сестра.

Но, решив до рождения ребенка оставить всё, как есть, решила насладиться вновь обретенной свободой, а именно прогуляться по центральной улице. Отсутствие гнетущих больничных стен и возможность делать все, что хочется, была так необычна, что она ощущала легкую эйфорию, просто идя по улице.

Из переулка навстречу ей выскочили два парня в добротных кожаных куртках. Увидев ее, быстро подбежали, чуть не сбив с ног, и воздух огласился бодрыми приветственными криками:

– О, Танька! Привет!

Илья с Виктором были явно навеселе и своей буйной радости не скрывали. Ей стало не по себе, и она боязливо осмотрелась – не обращают ли на них внимание прохожие. Но тут же одернула себя – ну, какое ей дело, кто что подумает? Улыбнувшись, поздоровалась:

– Привет, великие художники! Как дела?

Они по-свойски, как своего парня, похлопали ее по плечам.

– Великолепно! А вот ты-то куда запропала? Весь наш бомонд тебя обыскался. Как в воду канула! Мы уж думали – улетела к тому французу, поскольку твой бойфренд ничего толкового о тебе сказать не мог, Юрий Георгиевич несколько раз ему звонил, пытался выяснить, где ты.

Татьяна виновато поежилась, понимая, что Юрию Георгиевичу, конечно, нужно было бы позвонить, но он с Верой Ивановной непременно бросился бы ее навестить, и тогда о ее положении узнали все знакомые. Дошло бы и до Владимира…

Довольная, что широкая и длинная шубка из стриженого бобра удачно скрывает ее располневшую талию, она постаралась втянуть животик и выпрямить спину. Но парни на ее фигуру не обратили никакого внимания. У них был интерес поважнее.

– Так где ты была?

Таня сделала рассеянный жест, означающий что угодно.

– Да так, то здесь, то там. Отдыхала. А вы что поделывали?

Они сразу забыли о своем вопросе, на который так и не получили ответа, и начали наперебой, перебивая друг друга, выкладывать новости:

– О, у нас столько дел! Картины, выставки, выступления, голова кругом! Тяжелая вещь слава! А тут еще праздник надо готовить! – Она с недоумением посмотрела на друзей, но те, не замечая ее растерянности, с упоением продолжали: – Ты же знаешь, конечно, что в апреле у мэтра юбилей? Столько дел, с ног уже сбились. Мы же любимые ученики, сама понимаешь, на нас вся организация. А тут еще и ты как сквозь землю провалилась! Мы хотели тебя в организационный комитет запрячь, может, подключишься? Кроме нас, все его выпускники и нынешние студенты готовят в честь учителя коллективную выставку, а он в ответ – свою, персональную. Ну, как, идешь в долю?

Она растерялась. Ни в каком комитете она участвовать не могла. Да и картин готовых у нее не было. Но до апреля время еще есть, можно попытаться что-нибудь сделать.

– Я позвоню завтра, ладно?

Они согласно закивали головами и, взглянув на часы, заторопились.