Евдокия Нагродская - Гнев Диониса

Ведь каждый предмет здесь говорит мне о страничке моей жизни, о моих думах, надеждах.

Там, за этой дверью, моя большая, светлая мастерская, там пережито много радостей, много того, что никогда не повторится.

Ведь я отрываюсь от прочно свитого гнезда, от друзей, от родины, от любимого человека! Да, я ясно чувствую, что я люблю его и буду всегда любить. Ведь каждый неодушевленный предмет в этой квартире привязан невидимой, но крепкой нитью к моему сердцу.

И все эти нити я должна оборвать сразу. Ведь посмотреть со стороны, какой пустяк — отобрать необходимые вещи, уложить в сундук. А я вот не могу приняться за это, точно мне приходится резать себе тело ножом! — Уйди ты, Фомка, — говорю я моему любимцу — серому котику, которого я подобрала когда-то больным, изувеченным котенком, выходила и вырастила.

— Уйди, голубчик, не надрывай мне сердца. Я не знаю, что будет с тобой! Илье будет не до тебя, а прислуга, может быть, выгонит, и замучают тебя дворники! — и я заливаюсь слезами, упав головой на стол. Я здесь получила дар слез.

Чья-то рука опускается на мою голову. Я сразу чувствую, чья это рука. Я хватаю ее и целую, целую, обливая слезами.

— Не надо изводить себя, Танюша, — говорит Илья, садясь напротив меня. — Не думай ты обо мне. Посмотри на меня, я успокоился и пришел обсудить с тобой необходимые мелочи.

Я смотрю на его лицо. Лицо его осунулось, как-то сразу постарело, но оно действительно совершенно спокойно.

«Нет, ему легче, чем мне», — думаю я с тоской.

— Ну, обсудим, — говорю я со вздохом.

— Мама очень слаба после операции, Таня, и надо ее поберечь. Женю я бы тоже не хотел посвящать во все это.

— Да, да, — с мольбой говорю я, — сделай мне милость, если можно, скрой от нее хоть на время. Я не хочу испортить ей первое время ее замужества.

— Да, Таня, я все обдумал: ты уж как-нибудь смирись, останься здесь на неделю, а там мы скажем, что врачи посылают тебя лечиться до весны, а там… там как-нибудь обойдется.

Я киваю головой.

Илья молча гладит кота, вскочившего к нему на колени.

— Илья, — говорю я дрожащим голосом, — у меня к тебе просьба; может быть, она покажется тебе глупой и смешной при таких обстоятельствах… но… но., не бросай Фомку.

Илья грустно улыбается.

— Не беспокойся, Таня; он всегда останется у меня. Ведь это будет единственное живое существо, все, что останется мне от всей семьи. — Голос его обрывается. Я мучительно рыдаю.

— Голубушка, родная моя, перестань, пожалей ты себя. Это ужасно глупо, что я говорю тебе такие «жалкие» речи. Да ведь я понимаю, что ты себя мучаешь жалостью ко мне. Да и о чем, собственно, ты плачешь? Подумай. Ну, теперь тяжело, неприятно, но ведь это не надолго. Ты соединишься с любимым человеком…

— Да не люблю я его, Илья! — говорю я с тоской.

— Что?!

— Да, да, не люблю! — кричу я, вскакивая. — Это было безумие и страсть, мгновенная, с первого взгляда. Я боролась с собой, я понимала, что все это не любовь, и переборола себя. Я поехала в Рим, уверенная в себе, но потом… я не знаю… я не могу… Это была страсть, гипноз, все, что ты хочешь, но это была не любовь! Я еду не на счастье и радость. Я хороню свой талант! Это не любовь. Все это сгорело, кончилось. Я одного тебя люблю и любила, оттого я и плачу, оттого и разрывается мое сердце!

Илья неожиданно хватает мою голову и прижимает к своей груди.

— Таня, родная моя, правда ли это? Илья плачет. Неужели он еще любит меня? Я пугаюсь этих слез, я вся дрожу, и, почти теряя сознание, со стоном охватываю руками его шею.

Когда я прихожу в себя, он держит меня на руках, как ребенка, гладит по голове и дрожащим голосом говорит:

— Если это верно — все поправимо, Таня. Забудем обо всем. Ведь случается же, что муж с женой расходятся, живут розно, а потом опять сходятся.

— Но ты забываешь…

— Нет, родная, нет. Я знаю, о чем ты говоришь. Скажи мне: ну, если бы я увлекся кем-нибудь, а потом принес тебе ребенка и сказал: «Таня, с той женщиной покончено, я ее не любил и не люблю. Я люблю только тебя… но вот ребенок…» Скажи, неужели бы ты не простила, не приняла в дом этого ребенка?

— Конечно бы, приняла, — шепчу я.

— Зачем же ты думаешь, что я хуже, чем есть?

— Но ты не будешь любить его.

— Таня, голубушка, ты, конечно, и не потребуешь от меня к нему отцовского чувства, ласки. Но мои заботы, мой труд к его услугам, а может быть, со временем, когда острое чувство пройдет, я и буду ему настоящим отцом. Ведь твои дети от мужа могли быть живы, разве это мне помешало бы любить тебя?

— Илья! Илья! Что мне сказать тебе? Могу ли я принять от тебя такую жертву?

— Не жертва это, Таня, не жертва, а не могу я жить без тебя; пойми, что одна мысль, что я теряю тебя, убивает. Ведь вчера поразило меня не то, что ты сказала мне, а то, что ты уходишь от меня.

— Не говоришь ли ты этого под первым впечатлением? — говорю я, чувствуя, что вся моя измученная душа оживает, что мое горе отходит куда-то, будущее светлеет.

— Нет. Таня, ты меня хорошо знаешь, я не говорю под впечатлением минуты. Ты-то не ошибаешься ли под впечатлением жалости ко мне, — говорит он с тревогой.

— Нет, Илья! Вся моя жизнь теперь в тебе и для тебя. Ты сам понимаешь, как ты бесконечно добр. Если бы я даже не любила тебя, то в эту минуту я отдала бы тебе мою любовь всю и навсегда.

Я послала письмо.

Конечно, я прекрасно сознаю, что причиняю большое горе, но ведь такое же горе я готовила любимому человеку. Старку легче будет перенести. Он так красив — неужели не найдется женщины, которая его сумеет утешить. Что же мне делать, если я не могу жертвовать Ильей и искусством.

Я написала, чтобы о судьбе ребенка он не беспокоился: мы повенчаемся с Ильей, и ребенок будет законный, Я сознавалась, что очень виновата, причиняя ему горе, но ведь такое же горе он сделал другому человеку. Я плакала над этим письмом и просила забыть меня и простить, если возможно.

Через четыре дня я получила телеграмму:

«Je vous maudis!» [19]Очень эффектно. Не знаю, но мне это кажется чем-то театральным. Эта телеграмма успокоила мою совесть: ни строчки письма, ни намека на ребенка… Может быть, это тоже красиво? Но я, верно, разучилась это понимать.

Дни бегут за днями. Вот уже месяц, как я здесь.

Сердце мое покойно. Мне грустно иногда до боли, но какой-то тихий свет кругом… это Илья, его любовь.

Он, кажется, забыл о себе и, едва увидев грусть на моем лице, сейчас же старается разогнать ее ласками или шуткой.

Моя беременность ужасно тяжелая, но, несмотря на это, я работаю много.

Задуманную картину я буду писать, когда поправлюсь, а теперь пишу портрет одного писателя, начатый еще до моей болезни.

Разговоры о моей картине сделали мне имя, у меня просят портреты, но я не могу брать заказов — вдруг умру при родах.