Элизабет Хауэр - Полгода — и вся жизнь

— Какая Рената? — спросил старик, когда я позвонила.

— Господин Вегерер, — сказала я тихо, — вы помните меня? Я Рената Бухэбнер, мы были раньше соседями.

Наступило недолгое молчание.

— Ах да, — ответил он, — заходи, моя девочка.

В доме теперь все было иначе, чем раньше. Гостиная показалась мне пустой, нежилой, стойку для розлива вина убрали, столы и скамейки тоже. В кухне, куда провел меня Вегерер, царил тот безликий беспорядок, какой бывает у одиноко живущего мужчины.

— Моя жена умерла, — сказал он, — теперь она с ним. — Он показал на расплывчатое фото молодого человека в униформе, которое стояло на полке. — Она так и не смогла оправиться от горя.

— Вы живете один? — спросила я, только сейчас вглядевшись в черты его лица. Я подумала, что ему, должно быть, под восемьдесят, он был чуть старше моего отца. Среди морщин и горьких складок — следов слишком долгой жизни — я пыталась разглядеть лицо, которое знала летом 1943 года.

— Тебе нравится наше сухое вино? — спросил он и достал бутылку. — Тогда ты была еще слишком маленькой, чтобы пить вино. — Он выпил и взглянул на меня: — Ты тоже уже не молода. Я бы тебя не узнал. Все равно хорошо, что ты пришла.

Я ждала, что он будет расспрашивать меня, но напрасно. Мы сидели напротив друг друга и молчали. Жар от печи обволакивал нас. Его лицо с пустыми глазами зарумянилось. Костлявые руки с набухшими фиолетовыми венами под тонкой кожей лежали на столе. Он выпил еще, но мне больше не хотелось. От вина мне стало холодно.

— Я тоже живу одна, — наконец проговорила я.

— Я знаю, — ответил он, — она сказала мне.

— Мой сын, — продолжала я, — улетает сегодня на Барбадос.

— Ох уж эти сыновья, — сказал Вегерер, — ничего, вернется.

— Мой отец, — докладывала я, — давно умер.

Вегерер ничего не ответил.

— И моя мать тоже, — прибавила я.

— Баронесса, — сказал Вегерер, — тоже умерла. Там, где была их вилла, теперь новостройки. Пять домов — один к одному.

— Жалко, — сказала я.

— Погреб снесли. Теперь они никому не нужны.

Он встал и подкинул в печку хворост. По комнате распространился сильный терпкий запах.

— Ты уже побывала у моей соседки? — спросил он, вновь опустившись на стул.

— Нет, — ответила я, — я не могу.

— Я рад, что теперь у нее свой дом, — объявил Вегерер.

— Почему? — спросила я с надеждой.

— Потому что теперь около меня кто-то живет и я могу что-то сделать для нее.

— Только поэтому? — хотела я знать.

— Погреб они разрушили. Теперь погреба никому не нужны.

— И вам тоже? — спросила я.

— Да, и мне тоже, — ответил Вегерер.

Он положил голову на стол, на свои руки. Теперь я видела только его лоб и редкие седые волосы. Он долго оставался в этой позе, я слышала его неравномерное, со свистом, дыхание. Наверное, я неправильно сделала, что приехала сюда в этот день. Не следовало приезжать.

Вегерер выпрямился.

— Твой отец, — сказал он, — был неплохим человеком. Только робким.

— Расскажите, — попросила я, — расскажите мне о нем.

Вегерер покачал головой:

— Что случилось, того не воротишь. Кто-то считает себя виноватым, кто-то нет. Я сдал в аренду виноградник, и мне больше не нужен погреб.

Куда подевался тот Вегерер, который когда-то мастерски отбивал косу и напевал при этом марш, а потом косил, широко взмахивая косой? Кто этот старый мужчина, который равнодушно твердит одно и то же?

— Ты все же должна зайти к ней и поговорить о Винценте.

— Да, — сказала я, — о Винценте.

Я увидела перед собой Камиллу, сжимающую в руках каску с лотерейными билетами. Я увидела каску, которую купила сама и которая одиноко лежала в моей спальне.

Глаза Вегерера все чаще закрывались, рот был приоткрыт и через редкие зубы просачивалась слюна. Его руки скользили по столу, как будто хотели сбросить с него то, что ему мешало.

— Я пойду, — сказала я.

Он не стал меня отговаривать. Но все же поднял мой стакан и увидел, что в нем есть вино.

— Ты не допила вино. Я сразу же подумал, что оно тебе не понравится. Знаешь, ты была очень веселым ребенком. Ты всегда радовалась, когда приходила к нам.

— Я вас любила, — сказала я.

Он кивнул и проводил меня к выходу.

Я пошла было к остановке, но потом вернулась и подошла к дому, где сейчас жила Камилла. В домике привратника не было света, — наверное, в нем никто не жил. Решетка, отделявшая сад от улицы, по-прежнему состояла из коротких плоских прутьев, покрашенных в черный цвет. Их трудно было различить в темноте. Площадка перед домом занесена снегом. От этого цоколь дома казался выше, а окна первого этажа резче выделялись на стене. Колонны, на которые опирался балкон, были мокры и тяжело покоились на невидимых каменных основаниях. Два окна первого этажа светились. Это были окна моей детской.

Некоторое время я стояла и смотрела на них. Свет, исходивший от окон, был приглушен, ненавязчив, не бил в глаза. Однако тот, кто замечал его, чувствовал себя под его тихой защитой. Я постаралась встать в полосу этого света. Мне стало спокойнее, я согрелась и забыла о своем одиночестве.

Я не вспоминаю о рождественском вечере, не вспоминаю. Я помню только, что после обеда съела две таблетки. На упаковке было написано, что каждая таблетка содержит 5 мг двуокиси хлора и 2,5 мг гликозида бромида. Довольно безобидное средство, врач прописал мне принимать его после болезни. Потом я приняла горячую ванну и выпила молоко с медом, надела домашнее платье и села переводить на английский язык договор, который был нужен шефу после праздников. Потом кто-то позвонил в дверь. Когда я открыла, на полу лежал маленький сверток. Это был подарок от Инги. В приложенном к нему письме она сообщала, что сидит дома и я могу позвонить. Я записала, чтобы не забыть: «Поздравить Ингу», отложила подарок и перевод в сторону и легла спать. Я была спокойной, равнодушной ко всему и чувствовала себя хорошо. Только руки и ноги согревались очень медленно. Я быстро заснула. Таким образом, в этот священный вечер не случилось ничего, о чем можно было бы вспомнить.

В первый праздничный день я получила телеграмму от Юргена, сочла это бестактным поступком и сначала даже не хотела ее читать. Только страх за Матиаса заставил меня вскрыть ее. Там было только одно предложение: «Мы все думаем о тебе». Я разозлилась. Под словом «все» подразумевалась и Верена, а к ней я не хотела иметь никакого отношения. Я старалась никогда не думать о ней. Сразу же после развода я запеленала эту фигуру, словно куклу, в платки, завязала тесьмой и убрала с глаз. Я не хотела сталкиваться с ней даже в ситуации, когда она всего лишь скрывалась за словом «все».

В тот злополучный первый день масленицы, когда я устроила костюмированный бал, Юрген уехал с Вереной. Несколько месяцев после этого мы, собрав последние силы в ожидании развода, прожили вместе. Осенью я поехала в Вальзинг. Я не подозревала, что она отправится туда вслед за мной.