Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин

Последнее было неплохой идеей, несмотря на дигидролизацию наших физических тел. Но всем нужен был простой обряд очищения и преображения. Я натаскал из сарая березовых поленьев, разогрел котел; потихоньку мое колдовство раскочегарилось, каменка поспела, и приделок, превращенный Рафиком в баню, основательно прогрелся сухим прозрачным паром, пахнущим живым жаром, сосной и прошлогодними травами (пучки чистотела и золототысячника подвешены под закопченным потолком). В этом священном жаре мои абстинентные привидения наверняка обретут очертания и будут лояльно благодарны заправскому банщику за предоставленную возможность второго рождения. Крепкий деревенский пар рассеивает осадок тяжелых сновидений, прогоняет бесов, веселит и просто омолаживает. Когда все было приготовлено к священнодействую, в саду замелькала апельсиновая бейсболка Дениса — слава Богу, он проснулся раньше остальных, и, пока все дрыхнут, мы сможем спокойно вкусить все откровения русской бани.

Раздеваю тебя и ввожу за алтарь последнего лета. Расплавленный янтарь в деревянных ковшах. Вода бьет ключом в медном котле. Ветер гудит в дымоходе. Солнце плавится в запотевшем зеркале с потрескавшейся от жары и влажности амальгамой. Паутинка трещинок превращала зеркало в антикварное полотно, и с этой древней картины мне улыбалось ушастое заячьеподобное существо с веснушками — мой Денис. Навсегда Денис. Хлещу себя распаренным березовым веником. Ты жмуришься от удовольствия, распластавшись на деревянной полати. Березовый листок приклеился к раскрасневшимся ягодицам, как переводная картинка. Я испытываю эрекцию и почему-то стесняюсь этого. Встав на колени, ты играешь с моим членом, но этот музыкальный этюд помешал завершить солдат, неожиданно распахнувший дверь в наш интимный театрик. Алексей присвистнул и уставился на нас. У него были какие-то собачьи, голодные глаза. Я окропил его водой с веника, как нечистого духа, — он извинился и исчез. Когда же, после вкрадчивого стука, появилась опухшая рожа пианиста, я закрыл дверь на щеколду, и мы продолжили сеанс белой магии. Здесь, над раскаленным жертвенником, все печали, сомнения и тревоги обращались в легкий пар, и в душе не оставалось ничего, кроме чистой-чистой любви, ошеломленного вдохновения и, вот именно, ангельской легкости. Облака мои, облака мои… Облаченье мое чистое, мир мой наоборотный. Изнанка облаков. Наволочки белые. Аромат чистотела щекотал ноздри — так Богу приятны жертвенные курения. Плеснул я из ковша на каменку, и мы пропали в золотистых лесах другого детства, другой истории: Сосновая игла в сердце.

Родник души.

…На лавке в предбаннике делаю тебе массаж с репейным маслом, а потом с полотенцами вокруг бедер мы выходим в сад, и наши распаренные тела дымятся в утренней прохладе. Я завернул тебя в дикий махровый халат, заварил чай с мятой. Пьем чай на веранде с земляничным вареньем.

Из бани теперь доносятся смех и крики моих клоунов. Только один Арсений не принимает участия в их римской оргии — стучит молотком в садовой столярке.

В полдень мы устроились в шезлонгах под яблонями: ты читаешь Новый Завет, а я строчу третье послание к мистеру Н. Алкоголики режутся в карты в беседке. Усадебная летняя тень достигла своего климакса, и все как будто заняты своим, единственно важным и совсем необязательным делом, даже бабочка-капустница на одуванчике — сидит на своем месте; и все идет по плану того писателя, который давно уже сидит в аду и строчит эти страницы. Зачем он это пишет? Кому? Как алхимик в поисках флагестона, хочет обратить свое прошлое в золото? Но нет же этого, нет сожалений об утраченном времени, но есть живая плазма любви — свет ее неиссякаемый, и боль утрат сменяется чувством великой благодарности, слагается новая сильная молитва в бесстрастной страсти. Я многому научился, но не научился бояться Бога. Божьего страха — вот чего мне не хватает. Настоящего, дремучего божьего страха, священного трепета перед колодцем бездны. Жизнь была только лирическим отступлением от: я не знаю от чего: Но пропустят ли на райской таможне мою духовную контрабанду?.. На минуту я оказался совсем в другой реальности, в другом саду, уставленном горящими свечами — листья на деревьях были багровыми, трава черной, и сердце мое звенит как колокольчик; слышен дождливый звон и других колокольчиков, и я узнал звук Дениса — его тональность, его кларизм… Очнувшись, я протянул Денису руку — он протянул мне свою, бросив в траву Книгу. Ток его прикосновения пробежал по моему телу, и я захлебываюсь от счастья. Господи, я счастлив. «Денис, пожалуйста, принеси мне из дома стакан воды:»

Бельчонок несет стакан воды на железном подносе — медленно, на вытянутой руке, балансируя, привставая на цыпочки, потому что он босой и иногда наступает на острые камешки. Стакан наполнен до краев, и мальчик старается не расплескать воду, сохраняя при этом грациозность походки. Даже в движениях он гениален. Гениален в простом. Но неожиданно грянул выстрел. Стакан разлетелся вдребезги. Денис испуганно отскочил в сторону, поднос упал со звоном на камни. Даже птицы умолкли, а встревоженные грачи, сбившись в стаю, полетели куда-то на другой берег… Мне не понравилась опасная шутка — это Арсений выстрелил из окна кухни, не удержавшись от искушения продемонстрировать свою тупость и меткость; он хохотал, а меня била дрожь. Я никогда не думал, что могу взрываться таким отборным матом: Рафик с Олегом присоединились к моему красноречию, а солдат равнодушно улыбался. Арсений начал извиняться:

— Простите меня, мужики, но я с такой дистанции и муху на лету собью. Из шалости я это сделал, простите. Я тебе, Андрей, сам воды сейчас принесу:

Я отказался от всех его услуг. На Денисе все еще не было лица, и я объявил всем, что мы сейчас же собираемся домой. Рафик, для которого вся жизнь была его театром, тут же в ответ сорвал с клумбы розу, прижал ее скорбно к груди и опустился перед нами на колени, вымаливая отсрочку; я оставался непреклонен, бельчонок пожимал плечами, но меня поколебать в этот момент могло только живое явленное чудо или гарантия загробной встречи с Денисом — и, представьте себе, чудо свершилось! Точнее, произошла пародия на чудо (как и все в моей жизни) или античудо — неожиданное и курьезное, — и я в который раз пожалел, что в моей камере кончилась пленка. Мы все моментально забыли о выстреле и застыли как расставленные в летнем саду восковые фигуры. Сначала мы услышали то ли вой собаки, то ли крик раненной чайки, или и то и другое вместе с завыванием мартовского кота: в распахнутые ворота въезжала Гелка, ее вез на садовой тележке совершенно пьяный мужик в клетчатой кепке, в котором позже я с трудом узнал местного паромщика. Гелка размахивала бутылкой и пыталась что-то петь, но распевала явно не она, а рыжий дьяволенок, вселившийся в нее с самого рождения — в этом я ничуть не сомневаюсь, потому что люди так завывать просто не могут. Гелка была в темных очках, а коротко подстриженные волосы, обработанные резиновым гелем, торчали во все стороны как ржавая проволока; даже одета моя заводная кукла была агрессивно: морская тельняшка, кожаная куртка, вытертые джинсы, тупоносые туфли на высокой платформе (возвращенное ретро шестидесятых), и только бусы из мелкого речного жемчуга — единственное прикосновение женственности. Гелку заносило в стороны. Паромщик едва удерживал равновесие, и рыжая визжала на виражах. Наконец это скрипучее средство передвижения врезалось в крыльцо, и Гелка хохоча выпала из тележки как младенец из коляски; она отряхнулась и спросила сорванным голосом: