Тильда Лоренс - Гадюки в сиропе или Научи меня любить

Когда ему исполнилось, шестнадцать, Паркер свыкся с мыслью, что в их жизни есть Пьер, и никуда в ближайшее время не денется. Бесило лишь то, что мужчина, еще не получив статус мужа, начал командовать его матерью, поучать её, регламентировать её распорядок дня, указывать, как краситься и что носить. Шанталь была яркой женщиной, неизменно привлекавшей внимание окружающих, а теперь она постепенно превращалась в скромную серую мышку, сливалась с общей массой, только, чтобы угодить Пьеру.

Войдя во вкус, французик решил устанавливать порядки и для пасынка. Тот особого восторга не выказал, в очередной раз послав отчима по известному адресу, не самого цензурного направления. Ломать себя в угоду кому-то он не собирался, считая, что страшнее всего – потерять себя, растворившись в другом человеке.

Так поступала его мать.

Так никогда в жизни не поступил бы он.

Скандал разразился в тот день, когда, вернувшись из школы, Эшли стал свидетелем отвратительной картины. Мерзкая тварь, некогда расточавшая улыбки и нежные слова, избивала его мать. Разумеется, смотреть на это спокойно Паркер не смог, и сам ввязался в драку. До этого он крайне редко дрался с кем-то, но, как только зашел в гостиную, даже раздумывать не стал, о том, что может в этой драке оказаться проигравшей стороной. Ярость застилала глаза, в воображении возникали картины одна ярче другой, и во всех этих мерзких, отвратительных сценах томный французик издевался над его мамой. Простить такое невозможно. Паркер и не собирался прощать, он вымещал на своем оппоненте всю ту злость, что успела накопиться внутри за время их общения.

Это стало последней каплей, решение нужно было принимать незамедлительно, и он потребовал решения от матери. Она указала Пьеру на дверь, а потом всю ночь проплакала, уткнувшись носом в плечо сына. В той драке ему сильно рассекли губу, как раз посередине. У него даже небольшой шрам на подбородке остался, ныне скрытый тонким ободком металла.

Шанталь была маленькой и хрупкой. Сходства у них с сыном практически не наблюдалось. Мать напоминала Эшли фею, такую же прекрасную, как она сама. У нее был звонкий смех, похожий на звон колокольчиков, у нее на губах всегда цвела улыбка. Во всяком случае, он старался запоминать из их жизни именно такие моменты, когда все было хорошо, а плохое методично вычеркивал. Жаль, что не всегда получалось это сделать. Иногда память в самые неподходящие моменты выбрасывала на поверхность те события, которые он отчаянно старался забыть, в такие моменты Паркер свою мать презирал, но презрение быстро уступало место нежности. Пожалуй, единственной женщиной, которую он любил, была его мать. Никто, кроме Шанталь не мог претендовать на место в его сердце. В то же время он не смог бы встречаться с девушкой, похожей на Шанталь. Эти отношения не продержались бы и недели.

У нее были яркие живые зеленые глаза и светлые локоны, обрамлявшие лицо. Паркер подхватил от своего отца все гены, от матери не было ничего. В наследство от папочки Эшли достались черные волосы и синие глаза. Волосы он не красил, да и при всем желании при окрашивании невозможно было добиться такого глубокого цвета, все равно рано или поздно неокрашенные корни дали бы о себе знать, а Паркер был излишне ленив, чтобы ходить по салонам, приводя в порядок свою шевелюру. И еще не любил тратить деньги на подобную ерунду. Он придерживался мнения, что каждый сам в состоянии следить за своей внешностью. Потому нет никакой нужды ходить по салонам, отдавая себя на растерзание стилистам, которые сотворят с твоими природными данными какую-нибудь мерзость, а после, получив негативный отклик, будут убеждать: «Это писк моды». О, да! Предсмертный хрип практически.

Иногда Шанталь говорила Эшли, что он похож на отца, при этом в голосе её проскальзывала нежность. Паркер злился. Он не мог понять, отчего она так радуется, видя лицо похожее, как две капли воды, на лицо человека, заставившего её страдать. Видимо, Шанталь, действительно, любила своего школьного короля, растворившегося во времени не хуже Коперфильда.

Она была слишком мягкой и уступчивой. Многие мужчины понимали это через несколько дней после знакомства, начинали манипулировать доверчивой женщиной. Это не могло не раздражать. Эшли неоднократно говорил матери, что ей стоит вести себя жестче с окружающими, ставить определенные планки и никогда не идти на уступки. Однажды прогнувшись, не заметит, как совсем потеряет собственное «я», став такой, какой её хотят видеть окружающие. Им это доставит удовольствие, а она перестанет воспринимать себя, как цельную личность и превратится в жалкое подобие прежней себя. От этой внутренней ломки будет расти неудовлетворенность, которая однажды сведет с ума. Или же просто изрядно помотает нервы.

«Закрой сердце на замок, а ключ просто выброси, чтобы никто никогда не сумел открыть его и надругаться над твоими чувствами». Эшли часто говорил эту фразу матери, но она все равно не могла изменить свою натуру, по-прежнему летела к людям, как мотылек на свет и не могла относиться к ним настороженно. Её доверчивость граничила с дуростью. Шанталь и сама это понимала, но даже на своих ошибках учиться не желала; верила, что однажды и на её улице случится праздник.

Эшли тяжело вздыхал, первое время раздражался, а потом смирился с этим специфическим качеством личности его самой близкой родственницы, перестал обращать внимание, и при необходимости просто превращался в жилетку, в которую можно выплакаться. На самом деле, он пропускал все жалобы Шанталь мимо ушей, никак не реагировал на ее риторические вопросы. Мать не обижалась, она понимала, что сыну слушать о её любовных переживаниях не очень-то интересно, но больше поделиться она не могла ни с кем. Подруг она так за всю свою жизнь и не завела. Да и надежнее было откровенничать с сыном. Она знала, что он станет могилой её секретов и, в отличие от подружек, улыбающихся в глаза и осуждающих за спиной, не станет полировать кости до зеркального блеска. Просто молча выслушает, и от этого будет легче на душе. Все лучше, чем неизменно держать в себе.

Такая расстановка сил устраивала обоих.

Дитрих ненавидел ранние пробуждения. Будь его воля, он поднимался бы не раньше полудня, а потом... Потом все равно ничего не делал. Лень родилась раньше него, а главным девизом жизни было: «И пусть весь мир подождет». Ланца мир не ждал, но он не рефлексировал по этому поводу, потому как вообще не имел привычки зацикливаться на чем-то одном. В его жизни не было ничего постоянного, все преходяще-уходящее.

Будильник прозвонил еще минут двадцать назад, а Дитрих так и не удосужился подняться с кровати. Лота уже два раза кричала, что пора вставать, иначе она за себя не отвечает. Пришлось подниматься. На автомате он ткнулся в дверь, где вчера обнаружил душевую комнату, включил теплую воду и встал под струи воды. Закрыв глаза, вновь принялся погружаться в состояние блаженной дремы.