Алана Инош - Ты

"Да пох* моё самочувствие... Пох* всё. Лишь бы эта вдова надо мной не истерила..."

Илья переглянулся с Иваном.

"Лёнь, тебе уже э-э... хватит. Никаких вдов тут вроде нет".

"Это я так называю боль, — усмехнулась я. — Поэтесса хренова..."

"А-а..."

Иван стал похож на сбежавшего из концлагеря узника — живой скелет. Изжелта-бледный, с тёмными кругами под глазами, он почёсывал потемневшим от никотина пальцем хрящеватый нос, выступавший на худом лице, как птичий клюв. Во мне шевельнулась тревога — проснулась и глухо заворчала, как старый пёс-засоня.

"Вань, ты чего, сорвался опять? Что-то выглядишь хреново".

Он хмыкнул, шмыгнул своим клювом.

"Не. Я в завязке. Так, просто худой чё-то". — А на туго обтянутом кожей черепе — редкие всклокоченные вихры с первыми проблесками седины...

... ... ...

Это был второй из трёх дней. Ребята пришли поддержать меня по-дружески... Ну, вот такая у них получилась поддержка.

— Не надо никого размазывать, Саш. Они ненадолго зашли. Я всё в основном сама... одна.

Вдова в чёрной шали уже не воет и не заламывает рук, она полулежит в кресле — в отключке. Лишь изредка её веки приподнимаются, чтобы явить миру мутный, потусторонне-расфокусированный взгляд. Мда, неплохо я постаралась.

Александра с горечью в глазах склоняется надо мной.

— Лёнь... С твоим здоровьем вообще алкоголь нельзя. Что ж ты делаешь? — вздохнула она.

Вместо ответа я распрямляю сжатое в комок тело, дотягиваюсь до тумбочки и беру тонометр. Надев манжету, нажимаю на кнопку. Через минуту прибор показывает 130/90.

— Ну? — хмыкаю я. — Хоть в космос запускай. С моим здоровьем всё не так уж плохо, не драматизируй.

Александра качает головой. Бросив водочную бутылку в пакет к остальным "следам преступления", она поднимает его и уносит в прихожую. Вернувшись, останавливается в дверях — высокая, стройная, длинноногая и грустная, с серебристым блеском боли в глазах.

— В общем, так. Завтра идёшь на работу. Я сама тебя отвезу и прослежу, чтоб ты вошла в дверь.

Память предоставляет лишь вспышки-отрывки самого страшного дня в моей жизни.

Я сижу в кресле, поджав ноги и обняв твой рюкзак, а какие-то чужие женщины моют в квартире пол. Такой обычай — чтоб не родственникам. Хотя я тоже не родственница тебе... Ах, да, совсем забыла, что для соседей я — твоя троюродная сестра.

Гроб на двух табуретках во дворе. Я боюсь на него смотреть... Так он и отпечатался в памяти — расплывчато, расфокусированно. Прощаться подходит много народу, и почти никого я не знаю.

Две слепые девочки. К гробу их подводит женщина лет сорока с короткими обесцвеченными волосами — наверно, преподавательница из твоей школы.

Серое небо, первые жёлтые листья на асфальте — длинные и узкие, ивовые. Я не даю волю своему горю, не позволяю себе упасть на колени и заголосить... Чтобы люди не задались вопросом: а кто я тебе? Моё горе слишком сильно для сестры, и я боюсь, что люди догадаются о моих к тебе чувствах... Хотя не всё ли равно теперь? Но привычка "шифроваться" держит меня в своих удушающих тисках и сейчас.

Ваня, тощий, как аист, голенастый и болезненно длинноносый, поёт под гитару твою песню. Ту самую, со строчкой "свет в окне оставить не забудь". Хороший у него голос на самом деле, даже удивительно. От такого хиляка как-то не ждёшь столь мягкого и мужественного вокала. А на крышку гроба падают комки земли, скрывая тебя от меня навсегда. Я изо всех сил стараюсь на людях быть твоей сестрой, а не вдовой.

Сидя в кресле, я снова обнимаю твой рюкзак. На нём остались пятна крови... Твоей, чьей же ещё? Дома собрались только самые близкие: Александра, мой брат, Иван с Ильёй. Звенят струны гитары и звучит твоя песня: Ваня — молодец. Он поёт, конечно, по-своему, но что-то от твоей манеры исполнения есть... Боль-вдова стоит с бледным лицом, стиснув руки у груди, готовая запричитать. Я мысленно глажу её по плечам: "Не надо". Поникнув головой, она закрывает полубезумные от горя и выцветшие от слёз глаза. Чёрная кружевная шаль скользит с её седых волос.

Я так и не разглядела твоего лица напоследок. Может быть, на нём были ссадины, а может, нет... Слишком страшно мне было в него посмотреть.

До одиннадцати утра рабочий день идёт нормально, а потом приходит хозяйка — стареющая климактерическая особа с гладко зачёсанными со лба волосами и властным блеском в мышиных глазках за стёклами очков. В своём вечном цветастом платке на плечах, сутуловатая и щупленькая, она похожа на учительницу с тридцатилетним стажем. Чем-то она напоминает мне "химичку", из-за которой я химию в школе терпеть не могла.

— Пойдём, — коротко бросает она мне, не дав даже дообслужить покупателя, выбиравшего самоучитель по английскому.

В служебном помещении, бывшем одновременно и складом, и администраторской комнатой (площадь у нас маленькая), она усаживается в кресло перед компьютером. Заваривая себе вонючий кофе из пакетика, говорит:

— Дорогуша, я приняла решение с тобой расстаться. Уффф, — морщится она, помахивая рукой у лица. — Попахивает... Всё с тобой ясно, голубушка. В общем, меня не устраивает твоя работа. Да и здоровьем тебе надо бы заняться, а то уже на ладан дышишь... Гробить себя не стоит, костьми тут ложиться — тоже.

Нет, я не в шоке. Мне уже всё как-то безразлично. Рвётся последняя ниточка, связывающая меня с этим местом, но мне не больно. Жаль будет только расставаться с коллегами — хорошие девчонки, а вот начальница... Плакать и скучать не буду, это точно.

— Я объясняла Марине по телефону, что у меня за ситуация, — сухо отвечаю я.

Тонкие — даже нет, скорее, истончённые и высохшие от переизбытка желчи губы хозяйки морщатся.

— Да знаю я твою "ситуацию"... Думаешь, нет? Честно скажу: я не одобряю таких отношений. И всяких меньшинств нам тут тоже не надо. Можешь на меня хоть в суд по правам человека подавать.

— А если подам? — усмехаюсь я.

Её взгляд — ледяная стена презрения.

— Да сколько угодно. Официальный повод для увольнения — прогул без уважительной причины, и ничего ты тут не попишешь, дорогуша. У меня все твои неявки документально зафиксированы. Судя по запашку, который от тебя чувствуется, мне и без объяснительных понятно, чем ты эти дни занималась. Но можешь написать, конечно.

С запахом, конечно, не поспоришь. Да мне и не хочется спорить: устала от всего. Близость осени давит на плечи серой гранитной тяжестью, да и к ногам словно прикованы пудовые гири, таскающиеся за мной на цепях.

И вот, в моей трудовой книжке красуется запись о том, что я уволена за прогул. И теперь я могу дать себе волю. Гори оно всё синим пламенем! Давно хотела это сделать.

Растворимый пакетированный кофе "три в одном" льётся сверху на прилизанную голову моей теперь уже бывшей хозяйки, на её светло-бежевую строгую блузу, на узорчато-цветастый платок из искусственной шерсти, на трясущиеся колени. Мышиные глазки за стёклами очков выпучиваются, отражая крайнюю степень охренения, когда даже язык отнимается — только рот ловит воздух, по-рыбьи открываясь. Воспользовавшись временной немотой хозяйки, я цежу сквозь зубы, негромко, но отчётливо впечатывая в её слух каждое слово: