Андреа Семпл - Выдумщица

Элис ошибалась. Видите ли, одно в Питере все же не было таким уж надежным — то, что надежность совсем не предполагает. А именно: его пол. Его пенис был зоной, недоступной для резиновых изделий. А Элис на то и Элис, чтобы не опускаться до объяснений на тему презервативов. Тут-то и был прокол. Была уверена, что ничего с ней не случится. Ничего плохого.

Они встретились снова. И снова. Они встречались достаточно часто для того, чтобы Элис решила, что они в начале чего-то серьезного, растущего с каждым днем.

Но она ошибалась.

Единственное, что росло в ней с каждым днем, дало о себе знать отсутствием месячных. Сначала Элис закрыла на это глаза, сказав себе, что такое бывает. Просто сбой в эндокринной системе.

Но она ошибалась.

Об этом говорили результаты теста на беременность, когда она наконец сделала этот тест.

Цвет бумажки был не тот. Пятнадцать минут она молила белую бумажку не изменять своего цвета, но бумажка осталась равнодушной к ее мольбам. Белый цвет, наверное, весь распродали. И Элис достался голубой.

Красивый, но приводящий в ужас младенчески голубой.

Питер все поймет, сказала себе Элис. Он обрадуется. Придет в восторг. Он наверняка этого и хотел.

Но она ошибалась.

Когда она наконец сказала ему об этом, — а во время обеда она два часа собиралась с духом, чтобы это сказать, — он переспросил: «Ты… что?» И как бумажка, тоже стал не того цвета. Похоже было, что паника, от которой он избавил Элис, теперь перекинулась на него.

— Беременна, — повторила Элис, и мне не нужно было слышать это, чтобы знать, каким голосом она это произнесла. Прерывающимся от дрожи, ожидающим своей судьбы, почти шепотом. Голосом поверженной надежды.

И тогда она в первый раз заметила белую полоску ухоженной кожи на основании его безымянного пальца. Эта полоска и открыла ей, что если Питер и разошелся, то не с женой, а с правдой. Он был женат. У него были дети. Ему приходилось много работать вдали от дома. И что бы ни думала Элис о том, что она значит для него, теперь она увидела, как все обстоит на самом деле. Она была лишь той, с кем Питер тайно проводил свободное время. А для жены она была его сверхурочной работой.

— Мне надо идти, — сказал он ей, навсегда закрывая за собой дверь. — Мне надо идти.

Вот и все.

Конечно, я знаю, что надо было сделать Элис. Ей нужно было поставить его перед фактом, что ему придется отвечать за свои поступки. Ей следовало потребовать у «Маркса и Спенсера» компенсацию. И уж конечно, ей следовало разозлиться.

Но злость, гнев — это те чувства, которые возникают, когда вам предстоит сражаться за свои права. Именно сейчас, именно в этот момент. А Элис чувствовала, что битва уже проиграна. У нее ничего не осталось. Даже надежды. Аборт для нее был еще менее приемлем, чем воспитание ребенка без отца.

— Я не могу разрушать семью, — сказала она мне. Я напомнила ей о том, что и у Питера есть обязанности по отношению к ребенку.

— Не хочу даже думать о нем. Мне ничего не нужно. Не хочу с ним даже говорить.

Я не стала настаивать. Наверное, мне надо было надавить на нее, но я не смогла. С тех самых пор, как я познакомилась с ней пять лет назад, когда мы работали официантками в ресторанчике Луиджи, полном лязга и пара, я поняла, что в отношениях с Элис всегда надо знать, где предел, через который переходить нельзя. Когда еще шаг, и она рассыплется в прах.

У нее умерли и мать, и отец. Отец умер от рака кишечника, когда ей было одиннадцать. А мама погибла в автомобильной аварии десять лет назад. Об этом даже писали в местной газете.

В результате потери родителей у нее появились деньги на покупку однокомнатной квартиры в Лидсе, но ей при этом пришлось распрощаться с прежней Элис. С той Элис, которая была уверена в себе и не боялась жизни. А новая Элис была той, для кого выйти из дома было сложно, потому что это могло привести к внезапному приступу паники и дезориентации. Именно с тех пор у нее и начались эти постоянные приступы.

Вся ее жизнь — по крайней мере, если излагать ее на бумаге, — была постоянной катастрофой. И я — единственный человек, на которого она может положиться. Я не могу ее подвести. Элис моя самая близкая подруга, единственная из моего несемейного окружения, кто был рядом, когда умер папа.

Она никогда не предлагала мне жить вместе.

Но я знаю почему. Она считает, что если мы станем жить вместе, то я постепенно ее возненавижу, поскольку пойму, какой она на самом деле тяжкий груз, и что я брошу ее, как сделали все остальные. И она остается на расстоянии, чтобы быть мне близкой. Звучит странно, но вот вам и пример того, до какой стадии дошло у нее чувство неуверенности.

Вот почему она продолжает жить одна и притворяется, что Питера и не было никогда, хотя доказательство выросло уже до размеров арбуза.

Я вижу ее издалека. Выражение лица у нее отсутствующее, как у призрака, это видно даже сквозь стекло. Я задыхаюсь, но бегу, машу ей рукой.

— Простите, — говорю я, налетая на полного мужчину в костюме.

— Что за черт, — слышу я, пока вновь набираю скорость.

Она меня увидела, и выражение облегчения разгладило ее лицо, она повернулась, чтобы положить телефонную трубку, как бы закончив воображаемый разговор, чтобы не привлекать к себе внимания.

Я открываю дверь. Она приваливается и крепко сжимает меня. Я чувствую ее плотный живот, а над ним сердце, неистово бьющееся, как крылья перепуганной птицы. На нас смотрят, но я стараюсь не обращать внимания.

— Я не могла… прости… я не… просто… я зашла сюда кое-что купить… и вдруг почувствовала… это странное ощущение… и эти люди…

— Все в порядке, — говорю я и напряженно оглядываю зал, стараясь не пропустить Лорейн. — Все хорошо. С тобой ничего не случится. У тебя же такое уже бывало. Все будет отлично.

— Ребенок…

— И с ребенком все будет отлично.

Она немного отстраняется от меня, убирает со щеки потемневшую от слез прядь и закладывает ее за ухо:

— Ты… ты уверена?

— Конечно, уверена. И с тобой, и с ребенком все будет в полном порядке.

— Спасибо, — говорит она; глаза ее бегают, впитывая людскую суету, текущую мимо нас. — Спасибо тебе.

Я обнимаю ее за плечи и вывожу из телефонной будки.

— Пошли. Надо отвезти тебя домой.

К тому времени, как я разобралась с Элис и вернулась на рабочее место, Лорейн уже закончила обедать.

Силы небесные!

Как мне теперь с ней объясняться? Пока я иду к прилавку «Китс», она сердито смотрит на меня. Губы надуты. Хотя, справедливости ради, скажу, что с тех пор, как в качестве утешения после развода она увеличила себе объем губ, они у нее всегда надуты, так что по ним о настроении судить нельзя.

Судить о нем можно по сложенным на груди рукам и по дыму, вырывающемуся из ее косметически подчеркнутых ноздрей.