Андреа Семпл - Выдумщица

Лорейн, настроение которой безнадежно испорчено, говорит:

— Не беспокойтесь, мистер Блейк. Я буду за ней присматривать, — но мистер Блейк уже отходит от нас.

— «Продолжайте работать хорошо»! — говорит Лорейн, сердито разглядывая меня. — В какие игры вы играете, Фейт? Откуда мистер Блейк знает, что вы хорошо работаете?

— Не знаю, — говорю я ей. — Правда, не знаю.

Придя домой и включив телевизор, я слышу шум.

Позвякивание. Я выглядываю в окно и вижу Фрэнка. Он несет неоткрытые бутылки и жестянки с пивом к баку для стекла.

Боже, он, похоже, и в самом деле решил начать жизнь заново.

Когда он возвращается, он видит, как я смотрю на него из окна. Он улыбается. Машет мне. Я машу в ответ.

Я думаю о том, как повел себя сегодня мистер Блейк, о том, как мило он со мной разговаривал.

И тут я почему-то вспоминаю слова Джози, старушки, которой я делаю пробный макияж, и они эхом откликаются в моем мозгу: «Вы увидите жизнь в розовом свете».

«Вы увидите жизнь в розовом свете». Что она имела в виду?

Звонит мама.

Сначала я разговариваю с ней на автопилоте и слушаю, как она рассказывает о том, что Хоуп пригласила нас на свадьбу, и о том, как я туда поеду, о том, как туда поедет Марк. В нужных местах я только хмыкаю, ахаю и поддакиваю.

Но потом она говорит:

— Я решила обязательно приехать в Лидс в эту субботу. Познакомиться с Эдамом.

О Господи! Познакомиться с Эдамом!

Я думаю о работе. В субботу я выходная. Но как предлог ее можно использовать, сказать: «У меня как раз сейчас большая кампания по связям с общественностью» — или что-то еще.

Мама продолжает:

— Я могу приехать в любое время, поэтому не говори, что работаешь.

— Но… я… — у меня нет другого предлога отказать ей, совсем нет. И в то время, которое занял у меня поиск другого предлога, все было решено.

— До встречи, — говорит она. — Ладно, мне пора идти наверх, помыть окна.

Иногда бывает лучше собраться с духом и прямо сказать, что тебя волнует. Знаете, сбросить камень с души. Поэтому в этот вечер, через десять минут после того как Эдам вошел в мою квартиру, я говорю:

— Мне надо кое о чем спросить тебя.

— Спросить меня? — он насторожился так, как если бы я вдруг встала перед ним на одно колено.

— Да. Мама приезжает на выходные, и я думала, ну, если ты не возражаешь, может, ты встретился бы с ней?

— Встретился с ней?

— Да. С мамой.

— С твоей мамой?

— Да. Она здесь ненадолго, тебе не надо оставаться…

— Что это еще за мутотень, малыш? — его глаза широко открываются: он удивлен, не верит своим ушам. Он трясет головой.

Плохие признаки.

— Какая еще мутотень? — спрашиваю я в искреннем изумлении.

— Такая вот.

Он встает с дивана и идет в кухню. Все еще трясет головой.

— В чем дело? — спрашиваю я. Ответа нет. Он просто уставился в окно. Наконец он что-то говорит, скорее себе самому, чем мне, поэтому я не слышу что.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, — произносит он с преувеличенно четкой дикцией, — что не надо на меня давить.

— Давить? — говорю я и чувствую, как злость льется потоком в обоих направлениях. — Что ты имеешь в виду? Я что, давлю, когда прошу встретиться с моей мамой? Она не дикий зверь. Просто человек.

Он смотрит на меня так, как будто я говорю не о том.

— Мы с тобой только начали встречаться, — говорит он, спуская свой гнев до деления «четыре». — Это еще не та стадия, на которой знакомят с родителями, так ведь?

— Не знаю. Никогда не думала, что существует такая стадия.

Он пристально смотрит в потолок и испускает театральный вздох.

— Похоже, это становится слишком обременительным.

— Обременительным?

— Я не хочу, чтобы у тебя создалось неправильное представление о вещах. Я просто не хочу, чтобы ты считала это чем-то, чего на самом деле нет.

— А чем я это считаю?

Он пожимает плечами.

— Не знаю. Но ты все время выдвигаешь дополнительные условия.

— Дополнительные условия? Эдам, это же не пункты контракта.

Он улыбается. Такой улыбки прежде у него не бывало, и она ему явно не идет. Он становится таким высокомерно-самодовольным. Надуто-напыщенным. И уродливым.

— Я просто спросила, не хочешь ли ты встретиться с мамой, и все.

Затем, уже спокойный, он выходит из комнаты — и из квартиры.

— Эдам, постой!

Но уже поздно.

Час спустя он возвращается.

— Прости меня за то, как я себя повел, — говорит он, стоя на пороге.

— Ладно.

Из-за спины он достает бутылку вина. Я переламываю себя и улыбаюсь, и он идет за мной в квартиру.

— Я слишком остро среагировал, — объясняет он, сдирая наклейку с пробки.

— Да нет, — говорю я тоном не менее дипломатичным, — я сама виновата. Я тороплю события, часто воспринимаю вещи такими, какими хочу их видеть. Хочу сказать, что нет ничего страшного в том, что ты не хочешь увидеться с мамой. Я не хотела тебя пугать.

— Ну, если для тебя это так много значит… — говорит он, оглядываясь в поисках штопора.

— Он там, — говорю я, показывая на ящик с полуотломанной ручкой, висящей на одном шурупе. — Это не так уж много значит для меня, — это ложь. Встреча мамы с Эдамом значит для меня все. Я прекрасно понимаю, что она ничего не должна значить. Что мое счастье не должно зависеть от маминого одобрения. Но знание того, что вы должны чувствовать, не дает вам самого чувства. Поэтому, когда я говорю, что это значит для меня не так уж много, я испытываю странное ощущение падения. Как будто просыпаешься после чудесного сна и видишь свою дерьмовую квартиру.

— Нет, я с ней встречусь, — говорит он, наливая вино в два стакана. Большой глоток, еще глоток и еще.

— Хочешь честно? — спрашиваю я, может быть, с излишней готовностью.

Он долго и пристально смотрит на меня и потом протягивает мне стакан с вином.

— Давай. Только честно.

— Ну, тогда мне надо будет рассказать тебе еще кое о чем.

У него выжидательно поднимаются брови.

— Рассказывай, — говорит он.

Я пересиливаю себя и не реагирую на его подавленный тон;

— Мама думает, что мы вместе уже больше трех месяцев.

Щеки у него надуваются, и почти все вино разбрызгивается по полу. Сделав мелодраматический глоток, он спрашивает:

— Что-что?

Я закрываю глаза и договариваю остальное:

— И она думает, что ты адвокат.

Я открываю глаза и вижу, что Эдам трясет головой из стороны в сторону, открывает и закрывает рот, как пойманная золотая рыбка.

— Что я… Кто… Почему…

Ах ты Господи!

В его голосе появилось раздражение.

Я делаю глоток вина и расправляю плечи, зная, что при этом через футболку проступят соски.

Потягивая вино, он смотрит на них сквозь стекло стакана.

— Это длинная история, — говорю я. — Основное — это то, что я устала убеждать маму, что я не безработная лесбиянка. Вот и выдумала себе мужчину. И работу. И все остальное.