Ольга Дрёмова - Городской роман

– Она тоже догадывается?

– Нет, мам, она не догадывается, она знает точно.

– Откуда?

– Она разговаривала по мобильнику с нашим батюшкой, и он ей все выложил сам, так сказать, из первых уст.

– Доложился. Вот, значит, как?

– Значит, так, – кивнул головой сын.

– И что вы по поводу всего этого думаете? – Светлана напряглась, ожидая ответа сына как приговора.

– Мы думаем, что и без него сможем прожить, на нем свет клином не сошелся. Мы уже выросли, так что тебе есть к кому обратиться в случае чего, а тебе другого мужа нужно подыскать.

– Мне прямо сейчас начинать искать? – серьезно проговорила она.

– Нет, сейчас уже поздно, а вот с завтрашнего утра – в самый раз будет.

– Хорошо, я подумаю над вашим предложением, а сейчас иди спать, а то завтра я тебя не добужусь.

Володька ушел, а Светлана, откинувшись в кресле, задумалась. Вот пинкертоны, вычислили! Надо же, подыскать нового мужа! Легко сказать.

Прошло трое суток, как ушел Толя, но до сих пор она в полной мере так и не смогла осознать всей глубины случившегося. Прислушиваясь к себе, она не чувствовала ни боли, ни отчаяния – ничего, что должно было бы сопровождать все эти события. Соскользнув с нее, словно капля холодной воды с жирной поверхности, неприятности отдалились, будто отошли в сторону, не затронув души и не причинив особого вреда. Удар, нанесенный Толей наотмашь, должен был свалить, раздавить, уничтожить все живое в ее душе, не оставив камня на камне, но он прошел мимо, едва коснувшись ее сознания.

Глядя через тюль в темное окно комнаты, женщина видела, как один за одним в доме напротив гасли желтые квадратики света, погружая улицу в неподвижность и темноту. Мохнатые шарики фонарей отбрасывали на снег желтые рассеянные овалы света; густое гуталиновое небо, съев все звезды, чернело над городом бездонной глубиной.

Вдалеке залаяли собаки. Прокатившись по всей улице, лай развернулся в обратную сторону, но, дойдя до середины, стих так же внезапно, как и начался.

Боли не было, была даже не обида, а скорее глубокое удивление и разочарование. Она прожила с человеком долгих двадцать пять лет, но так до конца и не смогла его понять. Теперь, когда у нее была возможность не торопясь вернуться в прошлое и проанализировать причины случившегося, возвращаться оказалось просто некуда. Перебирая странички лет, прожитых с мужем, Светлана вдруг поняла, что любила фантом, образ, созданный ее фантазией, любила мираж, выдумку, а не живого человека.

Она шла по жизни, она держала его за руку, но совсем не знала, какой он. Она смотрела на его волосы, глаза, фигуру, она готовила ему еду и стирала одежду, рожала детей и говорила о высоких материях, оставаясь совершенно для него чужой.

Много лет назад она приняла его восхищение за любовь и, окрыленная его юношеским восторгом и молодым азартом, отдалась этому чувству полностью, без остатка. Анатолий был совсем не против ее чувств, позволяя себя любить и находя это удобным. Мало того, со временем он уверовал в то, что эти отношения справедливы, потому что любовь жены являлась как бы компенсацией за те неудобства, которые налагало само понятие брака.

Образ бравого лихого забияки и заводилы, сводившего с ума всю женскую половину факультета, в сознании Светы так и не изменился, пройдя сквозь сито дней и испытаний. Она знала все: каждую черточку на его ладони, каждую морщинку в уголке глаз, каждую улыбку и взгляд, но она так и не успела понять, что по жизни она шла не вместе с этим человеком, а всего лишь рядом.

Осознав все это, Света вдруг поняла, почему она не испытывала отчаяния и боли: всему этому неоткуда было взяться, потому что отрывать и резать больно только по живому, а чужое и мертвое выбросить и сломать было просто.

Толик шел по утренним улицам Москвы, с наслаждением вдыхая чистый, чуть остывший за ночь воздух. Ухватив пиджак за вешалку, он перебросил его через плечо и теперь, неторопливо вышагивая, улыбался, вспоминая проведенную вне дома ночь. До чего же чудесно иногда жить! Толик чувствовал, как в кровь порциями поступает адреналин, и от этого внутри что-то покалывает иголочками, перекатываясь теплыми волнами от груди до самых пяток. В эту минуту он сам себе казался нашкодившим котом, возвращавшимся под утро огородами домой, и от этого сладкого ощущения, напоминавшего счастливые дни молодости, становилось легко и восхитительно свободно.

Никакого чувства стыда или неудобства он не испытывал, мало того, у него в голове даже не промелькнуло ни одной подобной глупости. О чем, в самом деле, можно было сожалеть, если предыдущей жизни он не помнил, будущей не знал, а настоящую второй раз прожить не удастся? И так он потерял двадцать пять лет – такой незаслуженно огромный тюремный срок.

Радость освобождения гудела в нем натянутой струной, разливаясь по телу мягкими плавными толчками и обволакивая теплой негой расслабленное сознание. Своей радостью Толик готов был поделиться с половиной мира, но мир крепко спал на воскресных подушках. Прислушиваясь к своим шагам, звенящим по мостовой почти в полной тишине, он слышал музыку победы, одержанной над временем.

Утро только вступало в свои права. По мостовой катился одинокий троллейбус. Уцепившись усами за провода, он ехал, поклевывая носом от недосыпа и грустно поглядывая на пустынные улицы Москвы. Притормозив на остановке, он подождал Анатолия в надежде, что вдвоем в дороге станет веселее, но, увидев, что тот прошагал мимо призывно распахнутых дверей, обиделся и, запыхтев, захлопнул их. Обиженно постояв, он покосился еще раз на одинокого прохожего, не пожелавшего составить ему компанию, и тронулся с места.

Идти домой было рано, да и, честно сказать, туда Анатолия не тянуло, поэтому он решил зайти к своей ненаглядной мамочке, живущей от дома его Ксюхи в каких-нибудь пяти трамвайных остановках. Разбудить маму он не боялся, потому что знал, что, во-первых, она уже не спит, а во-вторых, принять своего сыночка она готова в любое время дня и ночи.

Ева Юрьевна Нестерова разменяла восьмой десяток, но на ее умственных способностях это никак не сказалось, напротив, с годами ее память обострялась, речь становилась все более ядовитой и цепкой, а высказывания – прямолинейными и циничными. Людей она оценивала здраво, адекватно их способностям и умственному развитию, не жалея для определения их сущности колких слов и выражений, но ее великолепно выстроенная система мира давала моментальный сбой, когда дело касалось ее ненаглядного ребенка, единственного солнышка в этой грязной действительности.

Как женщина неглупая и проницательная, она прекрасно видела все его слабости и недостатки, но, делая скидку на то, что без недостатков может быть только икона, а никак не живой человек, она прощала их Толику, дабы не ломать сложившихся доверительных отношений с сыном.