Бонни Дж. Перри - Голая суть

Что он мог сказать? Чем он мог снять ее боль? Он чувствовал свое полнейшее бессилие.

Она глядела как бы сквозь него.

— Помню день, когда мы похоронили Фэйт.

Логан моргнул. В последний раз он слышал имя девочки в тот день, когда ее хоронили у ног бабушки Камерон. Фэйт Камерон Вулф, вот что было написано в основании выветрившегося от времени могильного камня. Крещение в родильной палате, краткое богослужение, все, казалось, успокаивало Скай. А ему тогда хотелось только одного: чтобы она успокоилась. И сейчас ему хотелось того же.

— Помню, когда я впервые вышла и не плакала по Фэйт.

Теперь, когда она назвала имя девочки, он ощутил, как на сердце стало еще больнее.

— И я подумала, — продолжала она: — «Вот это да, я проходила целый день и ни разу не расплакалась». Горе не ушло, зато ушли слезы.

Он вспомнил, как через полтора месяца после похорон Фэйт отец настоял на том, чтобы Скай вернулась в журнал.

— Нам надо было уехать куда-нибудь. Время лечит.

Ошибка номер три.

— Ты думаешь, это бы помогло?

— Может быть. Нам нужно было время. Время, проведенное вместе. Время для того, чтобы справиться с нашей виной.

Она так и подскочила.

— Ты хочешь сказать, моей виной.

— Нам обоим есть о чем сожалеть.

— Тебе есть о чем сожалеть. — Ручки ее сжались в крохотные кулачки. — А мне…

— Ты просто пыталась повесить занавески в детской. Откуда ты могла знать, что стул, на котором ты стояла, поплывет из-под тебя?

Он стоял сзади, но когда попытался обнять ее, она отступила в сторону.

— Это был несчастный случай, Скай. И винишь себя в нем только ты сама.

Она все еще стояла к нему спиной, пока он не смог вынести этого больше. Медленно он положил ей руки на плечи и развернул ее. Когда она подняла голову, в глазах опять появился застывший взгляд. Губы шевелились, но слова с них сорвались лишь через несколько секунд.

— В обеденный перерыв я купила вышитые скатерти. Они висели в витрине антикварного магазина «Гровенор». Как только я их увидела, то решила, что они великолепно подойдут, как занавески в детской. Карнизы были уже на месте. Оставалось лишь закрепить эти скатерти на карнизах. И я почти закончила, когда поехал стул.

Вначале у нее затряслись плечи, а уже потом он услышал рыдания. Логан обнял ее, крепко и нежно прижимая к сердцу. Он гладил ей волосы, понимая, что ничем не сможет сбросить с нее тяжесть невообразимой потери для них обоих.

— Иногда возврат в прошлое — единственный способ сохранить для себя будущее. Ты испытываешь чувство вины от того, что пыталась повесить эти занавески. Я испытываю чувство вины от того, что мне следовало быть рядом с тобой в больнице. — Рука его опустилась ей на щеку, на влажную щеку. Слезы были скользкими, горячими от тоски и страданий.

Ошибка номер четыре, вело счет сознание.

— Мне надо было держать тебя крепче, — шепнул он, погрузившись в ее волосы.

Она поглядела на него ясными глазами цвета голубых фиалок, которые она любила выращивать дома на подоконниках.

— Ты держал меня даже тогда, когда уже не было слез.

Улыбка погасла.

— Но тебя я никогда не видела плачущим.

Да, он не плакал. Какой прок от его слез и живым, и мертвым?

— Все горюют по-своему.

— А как переносят горе в племени Осаге?

Она редко расспрашивала его о племенных обычаях. А он редко сам ей об этом рассказывал. Ошибка номер пять.

— Тебя интересуют старинные времена, когда племя Осаге все еще жило в шатрах-типи?

Она кивнула.

— Тогда по-другому справляли траур по ребенку?

— Думаю, что нет. У нас не принято произносить имена мертвых. Мы храним их лица вот здесь. — И он похлопал себя по сердцу.

Они вместе прошли в гостиную и сели на диван, покрытый чехлом. Он обнял ее, положив ее голову к себе на плечо. Она слушалась его охотно, мягко прижалась к груди, и исходившие от нее тепло и нежный запах мешались с его собственными. Она лежала спокойно, как бы предоставляя инициативу ему. Господи, как бы ему хотелось найти какие-то слова, чтобы облегчить ее боль. Он стал бешено рыться в памяти, чтобы вспомнить подходящую историю или сказание племени Осаге.

— Насколько я помню из рассказов тети Титы, когда мать племени Осаге теряет ребенка, она носит привязанную к спине пустую колыбель. Каждый день она рвет траву и кладет туда, где должен был бы лежать ее ребенок.

— И что же дальше?

Она продолжала опираться на него. Возможно, слова помогали. Что ж, попробуем исправить «ошибку номер пять». И он, глубоко вздохнув, продолжал:

— Все знали о горе женщины и сочувствовали ей. Другие матери тоже клали туда траву, чтобы выказать ей симпатию. Утрата ею ребенка была утратой для всего племени. В конце концов, когда вся колыбель наполнялась сухой травой, переполненная горем женщина могла отставить набитую травой колыбель в сторону, а вместе с ней и свое горе.

— Ты мне никогда так много не рассказывал о своем народе. — Скай притиснулась поближе, так она делала в первые дни влюбленности.

— А ты у меня никогда не спрашивала о племени Осаге.

— Да. По-моему, никогда. Мы мало говорили друг с другом.

Она была права. Когда они говорили, в основном, выступала она, причем на тему «Голой сути». Ему стоило бы побольше просвещать ее на тему «Исторического наследия Америки» применительно к нему самому. Ему надо было сделать ее сопереживающей частью своей индейской половины.

А теперь она называла племя Осаге «его народом», в то время, как могла бы считать его своим для них обоих. Своей семьей. Она могла бы знать имена родственников из племени, все еще живущих на своей родовой земле в Пахвуске, штат Оклахома. Но Скай хорошо знала лишь одного из членов семьи — тетю Титу, дважды в год наезжавшую в Сен-Луи. Эти визиты могли бы послужить великолепным поводом для самораскрытия перед Скайлер. Какой же он был дурак, что прятал от нее свою внутреннюю суть!

— Прошло целых шесть месяцев, прежде, чем ты мне сказал, что у тебя есть деньги, — заявила она.

— Верно, я ждал слишком долго. Но я пытался несколько раз рассказать тебе об этом, если помнишь.

— Да, ты прав.

И она прижалась к нему еще теснее.

— Ты делился со мной всем, за исключением того, что мне было нужно больше всего: ты никогда не делился своими переживаниями или своим горем.

Ошибка номер шесть.

— Ты, что, думаешь, если ты ни разу не видела меня плачущим, мне был безразличен наш ребенок?

— Нет, я знаю, что он был тебе небезразличен. Но вот насколько небезразличен, я не знала.

— Я потерял ребенка. Я потерял и тебя. — Он горько усмехнулся. — А ты знаешь, от чего хочется лезть на стенку?

Он почувствовал, как она отрицательно качает головой.

— От того, что я ни черта не мог сделать, чтобы сохранить каждого из вас.