Ольга Дрёмова - Дар божий. Соперницы

В церкви было необычайно тихо и почти пусто, только тонкие церковные свечи изредка потрескивали, освещая святые лики за стёклами тяжёлых золотых окладов. Пахло ладаном и воском. Под тёмным сводом церковного купола святые лики казались строгими и безупречными, холодно взирающими на грешных и суетных людей с высоты. Марина вдруг почувствовала себя неуверенной и одинокой. Её шаги гулко разносились по нахоженным плитам церкви, отдаваясь эхом во всех пределах, холодом и безмолвием веяло от тусклых лампад.

Подойдя к иконе Казанской Божьей матери, Марина тихо прошептала молитву и, трижды мелко перекрестившись, зажгла свечу от той, что уже горела. Маленький тонкий огонёчек с шипением разгорелся и вдруг вспыхнул, освещая вокруг себя ровное пространство. Вздохнув легко и свободно, Маришка вдруг почувствовала себя тепло и уверенно. Она была в центре этого огонька, его ладошки окружали её, рассеивая мрак и отчаяние, словно ладони самого Бога. Почувствовав, что страх неизвестного отступает перед живительной силой маленького светлячка, она поднесла низ свечи к другому огоньку и, дождавшись, пока первая капля воска упадёт вниз, поставила свечку.

Подняв глаза кверху, она заметила, что глаза Божьей матери совсем не холодные, а, наоборот, мягкие и всепрощающие. Прикрыв веки, она читала про себя молитву, прося защиты и помощи и впитывая каждой клеточкой своего существа тишину умиротворённости и покой. Разговаривать с Божьей матерью было легко и просто, гораздо проще, чем с любым из людей: ей не нужно было ничего объяснять и рассказывать, она всё знала сама.

Неизвестно сколько бы так простояла Маришка, если бы не почувствовала, как кто-то бесцеремонно толкнул её в бок, оттесняя от иконы. С сожалением она открыла глаза и обернулась. Старуха очень маленького роста, в чёрном штапельном платке, видимо, работающая в церкви на добровольных началах, прошаркала мимо неё, будто мимо пустого места, даже не подняв головы и не посмотрев в её сторону.

Деловито приблизившись к иконе, она сковырнула загрубевшим скрюченным пальцем прогоревшие свечи. Брякнув огарки в оловянную миску, она взяла Маришкину свечу и, недолго думая, переставила её в другое гнездо, ближе к иконе. Все так же неодобрительно глядя на железную подставку, немного поразмыслив, она перекинула миску в левую руку и, послюнявив указательный палец правой, затушила несколько свечей, зажжённых, судя по их длине, совсем недавно. Скривив рот от усердия, немного раскачав, вытащила эти почти целые свечи и, не отходя от иконы, стала аккуратно зачищать коротким узким ножичком тот край, который был немного оплавлен. Видимо, остатки свечей она предполагала продать по второму кругу, но несколько дешевле, учитывая то, что изначальный размер был больше.

— Зачем вы это делаете? — Очарование тепла и света мгновенно исчезло, спасовав перед обыкновенным человеческим хамством, и Маришкина душа вмиг переполнилась раздирающей на кусочки обидой. — Зачем вы переставили мою свечу?

— Так положено, — огрызнулась старуха, собираясь уходить.

— Кем положено? — спросила Маришка, и невольный спазм на какое-то мгновение сдавил её горло.

— Твоё какое дело? Поставила свечу — и хорошо, — грубо буркнула старуха и недобро глянула на Маришку исподлобья.

— Что вы так на меня смотрите? — выдохнула Маришка, и страх, сильнее прежнего, стал медленно сползать по грудной клетке, цепкими коготками подбираясь к самому сердцу.

Старуха, ничего не ответив, только ещё раз недобро сверкнув глазами, отвернулась и, видимо, не желая попусту тратить время на такой никчёмный объект, зашаркала прочь, что-то бубня себе под нос и недовольно фыркая.

Маришка сцепила ладошки и постаралась забыть эту некрасивую сцену — Бог ей судья, этой женщине, но ощущение счастья и спокойствия ушло безвозвратно, уступив место обиде и всепоглощающей тревоге, и, несмотря на все Маришкины старания, вернуть это светлое чувство так и не удалось.

Глаза Божьей матери снова смотрели строго и почему-то осуждающе, а холод каменных плит и гулкая тишина сводов окружили её своим щемящим кольцом. Горевшая до сих пор свеча затрещала и, заплакав вдруг восковыми слезами, погасла совсем. На миг Маришке показалось, что за плечом у неё кто-то стоит. Испугавшись, она вздрогнула и обернулась, но в церкви было по-прежнему тихо и пусто.

Перекрестившись на святой лик, она взяла погасшую свечу и зажгла её заново. Поставив её на прежнее место, она перекрестилась ещё раз, слегка наклонив голову и прикрыв глаза.

— Матерь Божья, помоги, не оставь своей милостью меня, грешную. — Зашипев новой каплей воска, свеча погасла опять. — Матерь Божья! — испуганно проговорила Маринка, пытаясь зажечь свечу в третий раз.

Капли расплавленного воска текли ей на руки, но она этого не замечала. Чья-то низкая тень метнулась у неё за спиной.

— Быть беде, — услышала Маринка. Так и не разобрав, был ли это чей-то шёпот сверху, или просто ей это всё почудилось, она положила незажжённую свечу около иконы, а сама, с трудом ловя ртом воздух, пропитавшийся ладаном и страхом, бросилась на улицу.

Ирина лениво потянулась и довольно промурлыкала:

— Доброе утро, страна!

Глянув из окна на улицу, она сморщила свой хорошенький носик. Фу, что за местность такая? Лето красное, а из природы больше двадцати градусов не выжмешь, да и то раз в месяц по обещанию. Бывают, правда, исключения, но крайне редко, хотя на то они и исключения, чтобы быть редкими. За два года, что она прожила в Канаде, Ирина так и не смогла адаптироваться к местным погодным условиям. После России всё казалось пресным: лето — не лето и зима — не зима, а так, что-то перманентно-усреднённое. Пусть в Москве почти девять месяцев мерзлой слякоти, но уж если начнёт летом припекать — чертям жарко станет!

А снег! Какой в России снег… Здесь всё не так. Снежинки падают на асфальт и тут же тают, а все метеостанции, надрываясь до хрипоты, кричат о каком-то сногсшибательном снегопаде. Видели бы они настоящий снегопад!

Да, здесь всё не так: чужое солнце, небо, даже хлеб, и тот пахнет по-другому.

Ира вспомнила запах краюхи чёрного ржаного московского хлеба, и у неё закружилась голова, настолько реальным и близким было это ощущение. Когда она жила там, в России, и ей говорили о том, что все эмигранты рано или поздно хотят вернуться домой, ей казалось это несусветным бредом. Какая тоска, по какой родине? Ей казалось смешным, что человек может скучать о том, чего никогда не имел. Родина, считала она, это прежде всего государство, способное защитить тебя и дать необходимый минимум для нормального существования. Но если у тебя этого никогда не было, то тоска по берёзкам и осинкам под окном хрущёвской кухни — полнейшая бредятина, немыслимая чушь, выдуманная дурачками — романтиками прошлого столетия.