Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что

Вернувшись, она долго сидела у окна. Что стало с безмятежной ясностью ее души? Если эта ясность и была только кажущейся, была не более, как маской, приросшей к лицу, — все же она гарантировала безопасность. «Теперь же, — думала Виола, — я вошла в царство бурь, и укрыться негде».

Она любила Джона — и пугалась того, что так сильно любит его. Сжав руки, сухими глазами смотрела в темноту. Блаженная лихорадка, рожденная его поцелуями, еще пела в крови, а горькие мысли бежали своей чередой.

«Зачем в нас эта тоска по любви, если надо отрекаться от нее? — спрашивала она себя жалобно. — Отрекаться от того, без чего жизнь теряет весь свой блеск? Разве я виновата, что года проходят? Разве, когда весна прошла, надо отказаться от права на счастье? Если я прогоню Джона, мы оба будем страдать. Если удержу, то обрекаю его на расплату, которая будет ему не под силу. О Боже, как беспощадна жизнь к нам, женщинам!»

Она достаточно долго вращалась в свете, наблюдала людей, чтобы трезво судить об этом кризисе в ее собственной жизни. До сих пор она, если и не осуждала, то и не одобряла женщин, цеплявшихся за молодость и приковывавших к себе чужую, только расцветавшую жизнь. Она относилась к ним, как большинство женщин, — немного жалела, немного конфузилась за них, грустно посмеивалась — и сторонилась с какой-то тревогой.

Но неужели же отречься совсем от романтики жизни? Она красива, богата, занимает видное положение в свете. Она может так много дать Джону. Одного только не может принести в дар ему — но, может быть, он никогда и не заметит отсутствия этого среди даров? Виола вдруг торопливо зажгла все лампы и принялась изучать себя в зеркале. Нет, она принадлежит к типу «неувядаемых». Ни следа не оставили годы на ее красоте. Отчего не рискнуть? Никогда раньше до того часа, когда Джон поцеловал ее, она не придавала особенного значения своей внешности. Было приятно сознавать себя красивой — и только. Она никогда особенно не заботилась о сохранении этой красоты, жила здоровой нормальной жизнью и чувствовала себя молодой.

А теперь… О Боже, но что значат какие-нибудь двенадцать лет разницы? Через десять лет эта разница не будет уж так заметна. А сейчас она не помешает ей удержать Джона.

Она снова вернулась к зеркалу.

— Ну, что же, — сказала она вслух упрямо. — Пускай хотя бы пять лет! Пять лет чудесного счастья, пять лет, которые я буду вспоминать до смерти! Разве я так уж много прошу?

Но беспощадный голос спросил внутри нее: а потом, после пяти лет — что? Им с Джоном нельзя будет разойтись просто, незаметно. Ее знает столько людей. Да и Джон тоже не будет сидеть сложа руки. Он не из числа тех, что всегда остаются в рядах полезных, но незаметных людей. Через пять лет он будет видным человеком. И это очень усложнит положение.

Раздумывая об этом, считая, что эти «пять лет» — предельный срок для пылкой любви Джона, Виола о себе не думала: ей казалось, что она Джона не разлюбит никогда.

«Нет, убегу, вырвусь из этого унизительного тупика. Джон переболеет — и разлюбит, а я тоже попытаюсь пережить. Я не останусь, уеду завтра, много месяцев не буду встречаться с ним. Что за мучение — эта любовь! Отчего не убивают женщин, когда им минет тридцать девять лет? Зачем я не избегала Джона? Надо быть честной с собою: я знала, знала, еще в Броксборо, — и рада была встретить его опять здесь. И была так безмерно глупа: верила, что устою! Держала в руках горячие уголья и думала, что не обожгусь! Что делать? Куда бежать?

Все это так нелепо и мучительно, так банально, — и вместе с тем трагично, и может перевернуть всю жизнь. Уже перевернуло!»

Она не сомкнула глаз всю ночь, переходя от бездумной радости к жуткому ощущению одиночества и готовности «пережить».

Забывалась на минуту сном — и во сне Джон был здесь, на коленях, его щека — у ее щеки. Рассвет заглянул в окна, но она спрятала от него лицо в подушки. День пугал ее. Ночь — та понимает и жалеет страдающих.

Виола и боялась, и хотела получить письмо от Джона.

Письма не было. Вместо этого, когда она искала письма, зазвонил телефон у ее кровати.

Голос Джона. На ее бледных щеках снова расцвел румянец.

— Алло, любимая! — сказал Джон. — Угадайте, где я! Нет, ни за что не угадаете! В Гомсхэлле, близ Доркинга. Деревня, река, роща — вы знаете это место? Отчего я здесь? Все сделали вы! Вчера мне хотелось остаться наедине с воспоминаниями… Виола, вы счастливы? Нет, неправда, вы слышите! Я спрашиваю, счастливы вы? Любите меня? Вот две самые важные вещи, которые я желаю знать! Да? То-то! Любимая, вы бы могли сразу сказать и не мучить меня целую минуту! Я уезжаю через полчаса. Можно мне завтракать с вами? Пожалуйста, скажите «да»! Я должен вас увидеть поскорее. До вечера?! О Боже, родная, что же, полагаете, я из камня, чтобы ждать так долго?! Раньше, любимая!.. Ну, хорошо, придется потерпеть…

— Пожалуйста, милый… — сказала с усилием Виола. — Приходите не раньше шести, хорошо?

Она услышала восклицание неудовольствия.

— Шести?.. Я, разумеется, покорюсь, но вы ведь не струсили снова, Виола? Вы не решили ночью, что не можете любить меня?

Он смеялся, но легкая тревога слышалась в его смехе.

— Милый, милый, — шептала растерянно Виола.

— Ради всего святого, если вы говорите, что любите меня, не шепчите так тихо! — взмолился Джон. — Наплевать на всех телефонных барышень в мире, пускай себе слушают, пусть весь свет слушает!

— Погодите, послушайте, Джон… — заторопилась Виола. — Вы подождете со всеми… ну, со всеми этими скучными формальностями, пока я не разрешу вам назвать их, обещаете?

— Сделаю все, что хотите, если вы мне позволите прийти к вам и поклянетесь сейчас же, что любите меня.

— Клянусь, клянусь, неугомонный вы человек! Удовлетворены?

— Приходится удовлетворяться этим! Так в шесть?

— В шесть. Прощайте, милый.

— Нет, не смейте никогда говорить «прощайте»! До свидания, любовь моя!

Виола вдруг задрожала, как от озноба.

— Нет, не уходите еще… — сказала она.

Решимость ее ослабела, ей так не хотелось, чтобы Джон отошел от телефона.

— Вам нездоровится? Какой странный у вас голос, Виола, ради Бога, скажите правду, вы не больны?

— Да нет же! — она силилась смеяться.

— Но отчего же… право, у вас такой голос, словно вы плачете.

— Я улыбаюсь, улыбаюсь той улыбкой, которую вы приказывали мне не показывать никому, кроме вас. Телефонный аппарат ведь не в счет, да?

— Эх, лучше бы не в шесть, а в два, у Берклея за ленчем! Что-то мне ваш голос не нравится, Виола! Уж не надумали ли вы убежать от меня, а?

— О, Джон, зачем вы сомневаетесь во мне? Клянусь, я люблю вас и думаю только о вас, И… — она огляделась вокруг, словно преследуемая, — и сегодня в шесть часов вы узнаете, как сильно я вас люблю.