Алиса Лунина - Три чайные розы

Наконец Полина не выдержала и закричала:

– Может, ты думаешь, что мне станет легче, если они будут сидеть у моей кровати, страдать, лить слезы и наблюдать мою агонию?! Или им от этого будет легче? Ах, увольте меня от такой радости! – Она швырнула стакан с водой, стоящий на столике, в стену. У нее началась истерика. Она кричала в голос и не могла остановиться.

Успокоившись, сказала:

– Скоро у меня не будет сил даже на это. Последняя истерика… Дальше обойдемся без этого.

Итак, она уговорила мужа ничего не говорить сестрам о ее болезни. В ответ на вопрос Ивана: «Может, это неправильно, Полиша? Может, они должны знать?» – Полина усмехнулась: «А кто сейчас знает, как правильно?»

Из больницы она несколько раз звонила в Петербург, разговаривала с Татьяной, стараясь говорить спокойно, бодро. Последний раз Полина позвонила сестре незадолго до Машиного дня рождения.

Татьяна удивилась:

– Полиночка, отчего у тебя такой голос?

Надо сделать над собой последнее усилие, Господи, дай мне сил…

– Я жутко простыла… Такая нелепость.

– Но ты лечишься? – встревожилась Татьяна.

– Да, конечно. Иван делает мне уколы.

– Вот и хорошо! Вы приедете на Машин день рождения?

– Конечно!

– Приезжай скорее, родной воздух пойдет тебе на пользу!

– Да, Танечка…

Разве может быть иначе?!

Она долго смотрела на висевшую над кроватью любимую картину «Странные танцы», когда-то подаренную ей Климовым. Поняв, что уже не выйдет из больницы, Полина попросила Данилова принести картину из дома.

В этот день она сказала мужу:

– Грустно умирать вдали от дома. Мне бы сейчас этого неба, этих куполов и крыш, серенькой Фонтанки… – Заметив, что его лицо исказила гримаса боли, она поспешила добавить: – Ничего! Не я первая… Тысячи людей вообще умерли в изгнании. – Она попыталась улыбнуться, но не получилось.

Данилов взял ее за руку:

– Вот за что я тебя люблю, Полиша, так это за…

– Знаю. Мою иронию и мужество. Правильно. Люби меня, Иван…

…На самом деле – какое там мужество… Часто она испытывала дикий, животный ужас, который ядом отравлял кровь. Каждая ее клеточка трепетала от страха. Он был такой огромный, поглощающий все: ее мысли, чувства, жизнь. Полина пожаловалась Ивану: «Как будто приходит кто-то страшный, белоглазый, садится на кровать и смотрит на меня всю ночь». Данилов сказал: «Не тревожься! Он больше не придет. Теперь я буду с тобой все ночи». По его распоряжению в палате поставили вторую кровать. Для него.

И действительно, после этого белоглазый не приближался к Полине так близко, но все равно был где-то рядом, заглядывал в окна, маячил в больничном коридоре… Страх не отпускал ее.

Однажды она призналась мужу:

– Я боюсь. Очень боюсь. Но не того, что будет там, или того, что там ничего не будет, а того, что еще будет здесь, дальше… Я боюсь не справиться. Боюсь, что не выдержу. Ведь я человек. Всего лишь маленький, слабый человек, у меня так мало сил… Мне рассказывали, что у одной раковой больной печень выходила кусками. Ее рвало собственной печенью. Господи, я боюсь…

– Ну что ты, какие глупости! – Он сжал ее руки. – Я никогда этого не допущу.

– А что ты сможешь сделать? – Она так удивилась, что даже перестала плакать. – Дашь мне яду?

– Не знаю, но я что-нибудь придумаю, – беспомощно сказал он и заплакал.

И теперь уже Полина утешала его:

– Ну-ну, перестань.

…Она стеснялась того, как теперь выглядит. Данилов спрятал от нее зеркало, и Полина, поняв это, жестко его выбранила:

– Не смей!

Она и всегда была худенькой, а теперь совсем исхудала. Только глаза не изменились – огромные, цвета крепкого чая… И все-таки она старалась каждое утро приводить себя в порядок – причесывала волосы, красила губы, подводила глаза. Потом, когда уже не было сил на сложный макияж, Полина только красила губы любимой красной помадой (упрямо, словно это было по-настоящему важно, с вызовом – вот так!)

…В больнице она прочла присланный Татьяной, только что вышедший роман Сергея Листика. Роман захватил ее, взволновал. Дочитав, она вдруг вспомнила слова о счастье со слезой, столь часто произносимые Машей, и улыбнулась: «Надо же, я всегда понимала счастье именно так – неотделимо от грусти…»

– Ты… улыбаешься? – поразился Данилов, войдя в палату с букетом тюльпанов (муж каждый день приносил ей цветы).

Она долго молчала, а потом сказала, словно сама удивляясь:

– Наверное, это странно, но сейчас для меня все словно встало на свои места. И мне так легко и спокойно, как давно уже не было…

От волнения Данилов не удержал вазу, которую готовил для цветов, она выскользнула у него из рук и разбилась.

– Какой ты неловкий, Иван, – снова улыбнулась Полина, – оставь, потом соберешь… Знаешь, я чувствую, как жизнь уходит… С каждым днем ее все меньше, я это физически как-то очень остро чувствую… Но это теперь ничего… Бабушка перед смертью часто говорила нам в утешение, что поболеть и пострадать перед смертью полезно. У меня тогда эти слова вызывали ужас, а сейчас вспоминаю их и что-то, как мне кажется, понимаю… А может, я ничего не понимаю, и это бред распадающегося сознания, – она усмехнулась, – извини, Иван, у меня так болит голова…

Полина закусила губы, и Данилов понял, что начинается очередной приступ ничем не заглушаемой боли.

Зима в этом году случилась затяжная. Март обрушился на город колючими ветрами. Горожане изнемогали, устав от холодов и снега, который шел каждый день и тут же таял – уже никчемный, никому не нужный… Солнца не было вообще, словно его проглотил крокодил.

А перед Пасхой установилась по-настоящему весенняя погода, потеплело, выглянуло солнце. Идя вдвоем с дочерью по городу, Андрей вдруг понял, что наступила весна (это ведь всегда понимаешь как-то внезапно, неожиданно), и осознание этого, казалось бы, такого простого, много раз пережитого факта наполнило его сильной, незамутненной радостью.

Они зашли в парк, присели на лавочку. Андрей жмурился на солнце, словно кот, – хотелось прогреться, наполнить солнцем каждую уставшую за зиму клеточку; ему сделалось так блаженно хорошо, как давно уже не было.

Он повел дочь в собор, где ее когда-то крестили. Сияющее солнцем золото куполов освещало пространство снопом света, таким ярким, что, глядя вверх, Андрей прослезился.

Когда они подходили к храму, к ним подбежали две девочки возраста Марины и, смеясь и поздравляя с праздником, протянули Мусе пасхальные куличи. Андрей смутился, поблагодарил девочек и обрадовался, увидев, что дочь отозвалась на поздравление и улыбается детям осмысленно, тоже радуясь происходящему.

Он подвел Мусю к колоколам – по доброй пасхальной традиции в Светлую седмицу любой желающий мог звонить в колокола. Андрей ударил в колокол, и чистый, сильный, торжественный звон, возвещающий радость воскресения, пробуждения от смерти, поплыл в небо.