Нэнси Митфорд - В поисках любви

Фабрис повез ее обедать, потом — в ночной клуб, где они не танцевали, а только болтали без конца. Она рассказывала ему про дядю Мэтью, про тетю Сейди и Луизу, про Джесси, Мэтта, — и он не мог наслушаться, толкая ее на крайние преувеличенья в описании членов семьи со всеми их характерными особенностями.

— Ну а Джесси что? А Мэтт? Говорите же, прошу вас, продолжайте.

И она рассказывала — часами.

В такси по дороге домой она опять отказалась зайти к нему или пустить его к себе в номер. Он не настаивал, не пытался завладеть ее рукой или хотя бы просто дотронуться до нее. Сказал только:

— Вы великолепно держите оборону, мадам, примите мои искренние поздравления.

У дверей гостиницы она подала ему руку на прощанье. Он принял ее в свои и на этот раз поцеловал по-настоящему.

— До завтра. — И сел обратно в такси.

— Allô-allô.

— Я слушаю.

— С добрым утром. Вы завтракаете?

— Да.

— То-то, я слышу, звякает чашка. Как вам кофе?

— Дивный, приходится останавливать себя, чтобы растянуть удовольствие. Вы тоже пьете кофе?

— Уже пил. Должен сообщить вам, что я люблю по утрам подолгу разговаривать и рассчитываю услышать от вас много разных историй.

— В духе Шехерезады?

— Вот именно. И чтобы в голосе не звучало «сейчас я брошу трубку», как всегда бывает у английских особ.

— И много ли вы знаете английских особ?

— Достаточно. Я учился в английской школе и в Оксфорде.

— Да ну! Когда же?

— В двадцатом году.

— Когда мне было девять лет. Представьте, я, может быть, видела вас на улице — мы все покупки делали в Оксфорде.

— У «Эллистона и Кавелла»?

— Да, и у «Вебера» [76] «Эллистон и Кавелл», «Вебер» — названия магазинов в Оксфорде. .

Наступило молчание.

— Дальше, — сказал он.

— Что — дальше?

— Я хочу сказать, не кладите трубку. Продолжайте.

— Я не собираюсь класть трубку. Я, если хотите знать, обожаю посудачить. Это любимое мое занятие, так что скорее уж вам первому захочется положить трубку, никак не мне.

Последовал очень долгий и очень глупый разговор; под конец Фабрис сказал:

— Теперь вставайте — я через час заеду и мы отправимся в Версаль.

В Версале, который Линду очаровал, ей вспомнилась прочитанная когда-то история, как двум английским дамам на садовой скамье Малого Трианона явился призрак Марии-Антуанетты. Фабрис нашел историю безмерно скучной, о чем так прямо и сказал.

— Истории, — сказал он, — тогда лишь интересны, когда достоверны либо когда придуманы вами специально, чтобы меня позабавить. Рассказы о приведениях, рожденные скудной фантазией старой английской девы, и не достоверны, и лишены всякого интереса. А потому, мадам, впредь — никаких загробных историй.

— Пожалуйста, — сердито сказала Линда. — Тут изо всех сил стараешься угодить… Сами тогда рассказывайте.

— И расскажу — и это будет правдивая история. Моя бабка была очень красива и всю жизнь, даже когда совсем состарилась, многими любима. Незадолго до того, как умереть, она побывала со своей дочерью, а моей матерью, в Венеции и как-то раз, проплывая в гондоле по каналу, они увидели маленький розовомраморный палаццо, чудо изящества. Остановились посмотреть, и моя мама сказала:

— По-моему, здесь никто не живет, не попробовать ли взглянуть, что внутри?

Позвонили; вышел старый слуга, подтвердил, что никто там не живет уже много-много лет, и вызвался показать им внутренние покои. Они вошли, поднялись в salon [77] Гостиная (фр.). , выходящий тремя окнами на канал и отделанный лепниной пятнадцатого века, белой по бледно-голубому полю. Эта комната была само совершенство. Моя бабушка пришла в непонятное волнение и долго стояла, не говоря ни слова. Наконец, обратясь к матери, сказала:

— Если в третьем ящике вон того бюро находится шкатулка филигранной работы, а в ней — золотой ключик на черной бархотке, то значит, этот дом принадлежит мне.

Мать посмотрела — все в точности так и оказалось. Давным-давно, в дни далекой юности, один из бабкиных возлюбленных подарил его ей, о чем она с тех пор совсем забыла.

— Боже мой, — сказала Линда, — какая же у вас, иностранцев, увлекательная жизнь!

— А теперь он принадлежит мне. — Он протянул руку и отвел у Линды со лба непослушную прядь волос. — И я завтра же повез бы вас туда, если бы не…

— Если бы не что?

— Теперь, в ожидании войны, нужно, видите ли, быть здесь.

— Да, я все забываю про войну, — сказала Линда.

— И правильно — давайте о ней забудем. Как вы скверно причесаны, дорогая моя.

— Если вам не нравится, как я одеваюсь и как причесана и глаза у меня, на ваш вкус, слишком меленькие, — не понимаю, что вы во мне нашли.

— Тем не менее готов признать, кое-что у вас не отнимешь.

Обедали они снова вместе.

Линда сказала:

— А встречи с другими людьми у вас что, отсутствуют?

— Нет, конечно. Но я их отменил.

— С кем вообще вы водите знакомство?

— С людьми из общества. А вы?

— Когда я была замужем за Тони — то есть первый раз, я хочу сказать, — я вращалась в обществе, вела светскую жизнь. Мне тогда это очень нравилось. Но потом Кристиан осудил такой образ жизни, он прекратил мои поездки на балы и вечера и распугал всех моих знакомых, считая их безмозглой и несерьезной публикой, и мы ни с кем не встречались, кроме людей серьезных, которые задались целью исправить мир. Я над ними тогда подтрунивала и, откровенно говоря, скучала по прежним друзьям, а вот теперь — не знаю. Пожалуй, с тех пор, как побывала в Перпиньяне, сама сделалась серьезней.

— Сейчас все становятся серьезнее, к этому ведет ход событий. Однако кем бы ни были вы в политике — правым, левым, фашистом, коммунистом, — в друзья можно брать только людей из общества. Дело в том, что у них личные отношения возведены в степень высокого искусства, как и все, что им сопутствует — манеры, платье, красивые дома, хорошая кухня — все то, что делает жизнь приятной. Глупо было бы этим пренебречь. Дружба — нечто такое, что должно строить со всем тщанием, имея на то досуг, она — искусство, природа к ней непричастна. Отвергать общественную жизнь — жизнь высшего общества, я хочу сказать, — не следует ни при каких обстоятельствах, она способна дарить большое удовлетворенье — насквозь искусственная, понятно, но захватывающая. Что, как не светская жизнь, — если отбросить жизнь интеллектуальную и жизнь, посвященную самосозерцанию, религии, которые доступны лишь немногим, — что еще отличает человека от животных? И кто понимает ее лучше, чем люди из общества, кто умеет сделать ее столь необременительной и занятной? Но совмещать ее с романом нельзя, ей нужно посвящать себя полностью, иначе не получишь удовольствия — соответственно, я отменил все свои встречи.