Нэнси Митфорд - В поисках любви

— Какая жалость, — сказала Линда, — потому что я завтра утром уезжаю в Лондон.

— Ах да, я и забыл. Какая жалость.

— Allô-allô.

— Я слушаю.

— Вы спите?

— Сплю, конечно. Который час?

— Два, приблизительно. Хотите, я приеду?

— Как — прямо сейчас?

— Ну да.

— Очень было бы мило, признаться, если бы не одно — что подумает ночной портье?

— Дорогая, как в вас говорит англичанка! Хорошо, я скажу, — у него не будет и тени сомненья.

— Вероятно, не будет.

— Но, полагаю, он и так не заблуждается. В конце концов, я приезжаю за вами три раза в день, кроме меня вас никто не посещал — а во Франции, знаете, живо подмечают такие вещи.

— Да, понимаю…

— Отлично, — тогда я сейчас буду.

Назавтра Фабрис переселил ее в квартиру, что было, по его словам, удобней.

— В молодости, — сказал он, — мне очень нравилась романтика, нравилось подвергать себя разного рода риску. И в шкафах-то я прятался, и в сундуке меня в дом вносили, лакеем переодевался, в окна лазил. Да, полазил я по окнам! Как-то, помню, взбирался по стене, завитой плющом, а в нем — осиное гнездо — вот были муки! Неделю потом ходил в дамском бюстгальтере. Ну а теперь предпочитаю устраиваться с удобством, следовать известному распорядку и иметь свой собственный ключ от двери.

Верно, думала Линда, меньшего романтика, чем Фабрис, более прозаического человека нельзя себе представить — ни намека на сумасбродство. Чуточка сумасбродства не помешала бы.

Квартира была изумительная — большая, солнечная, обставленная в современном вкусе и на самую широкую ногу. Она выходила на юг и запад Булонского леса, вровень с верхушками деревьев. Верхушки деревьев и небо — такой открывался вид. Огромные окна работали по принципу автомобильных: стеклянная панель целиком уходила в стенной зазор. Что доставляло массу радости Линде, которая любила открытый воздух, любила часами нежиться на солнце нагишом, покуда, вся коричневая, сонная, не разомлеет, прокалясь насквозь. При квартире — в качестве приложения, принадлежащего Фабрису, по всей видимости, — имелась милейшая пожилая экономка по имени Жермена. Ей помогали разные другие старушки, появлялись и снова исчезали, сменяясь во множестве, поражающем воображение. Она явно знала свое дело — в мгновение ока Линдины вещи были вынуты из чемодана, выглажены, убраны и она уже готовила на кухне обед. В голову Линде лезла непрошеная мысль — сколько других обитательниц приводил Фабрис в эту квартиру — но так как выяснить это удалось бы вряд ли, да и желания такого не было, она прогнала эту мысль. Свидетельств, что таковые существовали, во всяком случае, не осталось — ни наспех записанного телефона, ни следов помады, ничего; можно было подумать, что квартиру кончили отделывать только вчера.

Принимая ванну перед обедом, Линда предавалась не очень веселым размышлениям о тете Сейди. Она, Линда, была теперь содержанка и прелюбодейка и знала, что это не понравилось бы тете Сейди. Ей не понравилось, когда Линда совершила прелюбодеянье с Кристианом, но тот, по крайней мере, был англичанин, был Линде представлен честь по чести и она знала, как его фамилия. Кроме того, Кристиан с самого начала собирался на ней жениться. Насколько же больше не понравилось бы тете Сейди, что ее дочь познакомилась на улице с каким-то никому не известным безымянным иностранцем и без оглядки отправилась жить с ним в роскоши. Это вам не ланч в Оксфорде, она пошла куда дальше, хотя все по той же дорожке, как, несомненно, счел бы дядя Мэтью, узнав о нынешнем ее положении — и отрекся бы от нее навеки, и вышвырнул бы на снег и стужу, и застрелил бы Фабриса или придумал в своем неистовстве что-нибудь похлеще. Потом еще что-нибудь рассмешило бы его, и все пошло бы опять по-старому. Другое дело — тетя Сейди. Она мало что скажет на словах, но примет все это близко к сердцу, впадет в тягостное раздумье, спрашивая себя вновь и вновь, правильно ли воспитывала Линду, не допустила ли в чем-либо огрех, который и сказался ныне. Линда надеялась всей душой, что она ничего не узнает. Ее вывел из задумчивости телефонный звонок. К телефону подошла Жермена; постучалась в дверь ванной и сказала:

— M.le Duc [78] Господин герцог (фр.). немного опоздает, мадам.

— Хорошо, спасибо.

За обедом она сказала:

— Нельзя ли узнать вашу фамилию?

— Ба! — сказал Фабрис. — Так вы еще не выяснили? Поразительное отсутствие любопытства. Моя фамилия — Суветер. Короче, мадам, рад вам сообщить, что я — герцог, очень богатый, что, даже в наши дни, далеко не лишено приятности.

— Как это славно для вас. И, раз уж мы заговорили о вашей частной жизни, вы не женаты?

— Нет.

— А почему?

— Моя невеста умерла.

— Это ужасно — какая она была?

— Очень красивая.

— Лучше меня?

— Гораздо. Очень комильфо.

— Больше, чем я?

— Вы? Вы — сумасшедшая мадам, а вовсе не комильфо. И она была добра — по-настоящему добра.

Впервые за время их знакомства Фабрис исполнился чувствительности, и Линду обуял вдруг приступ свирепой ревности — такой свирепой, что у нее поплыло перед глазами. Если б она уже до этого не догадалась, то поняла бы теперь, ясно и навсегда, что к ней пришла великая, единственная в жизни любовь.

— Пять лет, — сказала она, — не такой уж малый срок, когда они еще только впереди.

Но мысли Фабриса по-прежнему занимала его невеста.

— Она не пять лет умерла тому назад, а гораздо раньше — осенью будет пятнадцать. Я всегда езжу положить поздние розы к ней на могилу, тугие, маленькие розы с темно-зелеными листьями, те, что так и не распускаются как следует, — они напоминают мне ее. Боже, как это было печально.

— А как ее звали? — спросила Линда.

— Луиза. Единственная дочь покойного герцога Рансе. Я часто бываю у ее матери, она еще жива, и, даже в старости — замечательная женщина. Воспитывалась в Англии при дворе императрицы Евгении [79] 1826–1872 гг. Супруга Наполеона III. После его низложения в 1870 г. жила в Бельгии и Англии. , и Рансе женился на ней, несмотря на это, по любви. Можете себе представить, как это поразило всех.

Глубокая грусть сошла на них. Линда вполне отчетливо сознавала, что ей и думать нечего равняться с невестой, которая не только превосходит ее красотой и благопристойностью, но еще и умерла к тому же. Отчаянная несправедливость! Осталась бы жива, и красота наверняка поблекла бы за пятнадцать лет замужества, комильфотность — надоела; мертвая, она на веки вечные пребудет в расцвете юности, красоты и gentillesse [80] Здесь: обаяние (фр.). .

Впрочем, после обеда вновь наступило счастье. Объятья Фабриса были чистое упоенье, ничего похожего ей до сих пор не доводилось испытать.

(— Я была вынуждена сделать заключение, — говорила она, рассказывая мне об этих днях, — что ни Тони, ни Кристиан ничегошеньки не смыслят в том, что у нас называлось когда-то грубой правдой жизни. Впрочем, я полагаю, все англичане никуда не годятся как любовники.