Нэнси Митфорд - В поисках любви

У Линды постепенно отлегло от сердца, но порыв ее сменился глубокой грустью. Она увидела, что эта комната — свидетельство той стороны в натуре Фабриса, которую ей не дано постигнуть, которая связана корнями с вековым великолепием французской культуры. Эта сторона составляла его сущность и была для нее закрыта — ей полагалось оставаться вовне, в залитой солнцем современной квартире, на расстоянии от всего этого, непременно и категорически на расстоянии, сколь бы долго ни продолжалась их связь. Происхождение рода Радлеттов терялось во мгле глубокой древности, но происхождение его рода не терялось нигде, все оно было на виду, каждое поколение звеном цеплялось за последующее. Англичане, думала она, сбрасывают с себя предков, как балласт. В этом большая сила нашей аристократии — но у Фабриса они висят на шее незыблемо и никуда ему от них не деться.

Вот они, тут, ее соперники, ее враги, поняла она; Жаклин — ничто в сравнении с ними. Тут, — и в Луизиной могиле. Явиться и устроить сцену из-за другой любовницы — полная нелепость: нечто несущественное приходит скандалить из-за чего-то столь же малозначащего — у Фабриса это лишь вызовет раздражение, мужчины всегда раздражаются в таких случаях — а ей ничего не даст. Она так и слышала его голос, сухой и насмешливый:

— Ба! Я вам поражаюсь, мадам.

Лучше уйти, лучше не обращать внимания. Единственная ее надежда — сохранять нынешнее положение вещей неизменным, сохранять счастье, которое выпало ей, на короткий день, на час, и совсем не думать о будущем. Оно ничего ей не обещает, и Бог с ним. Тем более, что будущее сейчас у каждого под угрозой, раз надвигается война — война, о которой она постоянно забывает.

Война, однако, напомнила о себе в тот же вечер, когда Фабрис явился в военной форме.

— Какой-нибудь месяц еще, я бы сказал. Вот только уберут урожай.

— Если б от англичан зависело, — сказала Линда, — то дождались бы сперва, когда сделают покупки к Рождеству… Ох, Фабрис, это ведь быстро кончится, правда?

— Пока не кончится, приятного будет очень мало. Вы сегодня приходили ко мне домой?

— Да, меня после ланча с этими старыми ворчунами ужасно вдруг потянуло вас увидеть!

— Как это мило! — Он взглянул на нее испытующе, словно к нему закралась какая-то догадка. — Но отчего вы меня не подождали?

— Меня спугнули ваши предки.

— Ах, вот как? Но и у вас, мадам, сколько я понимаю, тоже имеются предки?

— Да, только они не нависают вот так, со всех сторон, как ваши.

— Нужно было подождать, — сказал Фабрис, — видеть вас — всегда большое удовольствие, как для меня, так и для моих предков. Это нам поднимает настроение.

В комнату вошла Жермена с охапкой цветов и запиской от лорда Мерлина:

«Примите: маслом кашу не испортишь. Нам же — влачиться восвояси на пароме. Как вы считаете, довезу я Дэви домой живым? К сему прилагаю кое-что, может когда-нибудь пригодиться».

«Кое-что» оказалось купюрой в 20 000 франков.

— Для человека с такими злющими глазами, — заметила Линда, — ему не откажешь в предусмотрительности.

События дня настроили ее на сентиментальный лад.

— Скажите, Фабрис, — спросила она, — что вы подумали в первое мгновенье, когда увидели меня?

— Если хотите знать правду, подумал — да она копия маленькой Боске.

— Кто это?

— Есть две сестры Боске — старшая, красавица, и младшая, похожая на вас.

— Спасибо большое, — сказала Линда, — я предпочла бы походить на другую.

Фабрис рассмеялся.

— А вслед за тем сказал себе — какая смешная, как это все старомодно выглядит…

Когда война, так долго нависавшая на горизонте, все-таки месяца через полтора разразилась, Линда приняла это событие на удивление равнодушно. Она слишком замкнулась в настоящем, в этом своем обособленном, лишенном будущего существовании, и без того столь шатком, сиюминутном; внешние события почти что не вторгались в ее сознание. Если и думала о войне, то едва ли не с облегчением, что она, наконец, началась — в том смысле, что всякое начало есть первый шаг к завершению. О том, что война началась лишь формально, а не фактически, она не задумывалась. Отними у нее война Фабриса — тогда бы, конечно, другое дело, но ему приходилось по службе — службе в разведке — быть по преимуществу в Париже, и она виделась с ним теперь даже больше, чем прежде, так как он переехал к ней; свою квартиру закрыл, а мать отправил в деревню. Он появлялся и исчезал то днем, то ночью, в самые неожиданные минуты, и так как видеть его было для Линды неизменно радостью, и большего счастья, чем заполненье пустоты перед глазами его фигурой, она не представляла, то эти его внезапные появления держали ее непрерывно в радостном ожидании, а их отношения — на точке горячечного накала.

После приезда Дэви Линда стала получать письма от родных. Он дал тете Сейди ее адрес и объяснил, что она выполняет в Париже работу для фронта — занимается улучшением бытовых условий французской армии, прибавил он туманно, хотя и не без доли правды. Тетя Сейди осталась этим довольна — Линда, говорила она, просто молодец, что так много работает (бывает, что всю ночь напролет, сказал Дэви), и приятно слышать, что зарабатывает таким образом себе на жизнь. Добровольная работа подчас не приносит результатов и обходится дорого. Дядя Мэтью сказал, что работать на иностранцев обидно и приходится сожалеть, что его детям так нравится бороздить моря, но в то же время он всей душой одобряет работу в пользу фронта. Сам он был крайне возмущен, что Военное министерство неспособно предоставить ему возможность повторить свой подвиг с шанцевым инструментом или, на крайний случай, хоть какую-нибудь работу, и бродил, как растревоженный медведь, терзаясь неутоленной жаждой сразиться за короля и отечество.

Послала Линде письмо и я, написав про Кристиана — что он снова в Лондоне, что вышел из коммунистической партии и пошел в армию. Лаванда тоже вернулась и работала в службе санитарного транспорта.

Никакого желания узнать хотя бы из любопытства, какая судьба постигла Линду, Кристиан не проявлял; незаметно было также, чтобы он хотел развестись с нею и жениться на Лаванде — он с головой ушел в армейскую жизнь и ни о чем, кроме войны, не помышлял.

До того как уехать из Перпиньяна, он вытащил оттуда Мэтта, который после долгих уговоров согласился покинуть своих испанских товарищей, дабы вступить в борьбу против фашизма на другом фронте. Его зачислили в полк, где в свое время служил дядя Мэтью и где он, если верить слухам, донимал в столовой братьев-офицеров, доказывая, что они совершенно неправильно обучают солдат и в сражении на Эбро все делалось вот так, а не эдак. Кончилось тем, что полковник — светлая голова, если сравнивать кое с кем из остальных, — додумался до очевидного возражения: «Но при всем том, ваша-то сторона проиграла!» Чем положил конец разглагольствованиям Мэтта о тактике и начало — рассуждениям о статистике: «30 000 немцев и итальянцев, 500 германских самолетов…» — и так далее, которыми он докучал ничуть не меньше.