Нэнси Митфорд - В поисках любви

Чета Алконли по-прежнему пребывала в уверенности, что Линда — верная жена Кристиану, который находился в то время в Каире, и, разумеется, мысли такой не допускали, что ребенок может быть не от него. Они давно простили ей уход от Тони, хотя и числили себя за то людьми определенно широких взглядов. Время от времени они осведомлялись у нее, что поделывает Кристиан — не потому, что в самом деле хотели знать, а чтобы Линда не чувствовала себя обойденной, когда мы с Луизой рассказывали о своих мужьях. В ответ ей приходилось придумывать новости, которые якобы сообщал в своих письмах Кристиан.

— У него небольшие трения с их генералом.

— Он говорит, в Каире масса любопытного, но только все хорошо в меру.

В действительности Линда вообще ни от кого не получала писем. С друзьями в Англии она слишком давно не виделась, война их разбросала по разным концам земли и, хотя память о Линде у них, возможно, сохранилась, сама она не составляла больше часть их жизни. Но ей-то, разумеется, нужно было только одно: письмо или хотя бы несколько слов от Фабриса. И письмо пришло, сразу после Рождества. С адресом, напечатанным на машинке, и печатью генерала де Голля на конверте, пересланное в Карлтон-Гарденс. Линда, увидев, что оно лежит на столе в холле, побелела как полотно. Схватила его и ринулась наверх, к себе в спальню.

Примерно через час она разыскала меня.

— Ужас, душенька, — проговорила она со слезами на глазах. — Сидела над ним все это время, и не могу прочесть ни слова. Может быть, ты бы взглянула?

Она протянула мне листочек тончайшей в мире бумаги, на котором — по всей видимости ржавой булавкой — нацарапаны были строчки совершенно непонятных каракулей. Мне тоже не удалось разобрать ни единого слова, это и почерком-то нельзя было назвать, эти значки даже отдаленно не напоминали буквы.

— Что делать? — сказала бедная Линда. — Вот ужас, Фанни.

— Давай попросим Дэви.

Она заколебалась, но, понимая, что какого бы личного характера ни оказалось содержание, им лучше все-таки поделиться с Дэви, чем вовсе не узнать, наконец согласилась.

Дэви сказал, что она правильно сделала, что обратилась к нему.

— Ежели кто и дока по части расшифровки французских почерков, так это я.

— А ты смеяться не станешь? — спросила Линда, по-детски затаив дыхание.

— Нет, Линда, для меня это уже не повод посмеяться, — отвечал Дэви, вглядываясь с любовью и тревогой в ее лицо, которое сильно осунулось за последнее время. Но и он, просидев какое-то время над листком, вынужден был признаться, что поставлен в тупик.

— Много я повидал на своем веку неудобочитаемых французских письмен, — сказал он, — но это — абсолютный рекорд.

В конце концов Линда сдалась. Повсюду носила с собой в кармане, как талисман, этот листочек, но так и не узнала, о чем писал ей Фабрис. Поистине танталовы муки! Линда написала ему на Карлтон-Гарденс, но письмо вернули назад с припиской, что, к сожалению, не могут переслать его адресату.

— Ничего, — сказала она. — Когда-нибудь телефон зазвонит опять, и это будет он.

Мы с Луизой были с утра до вечера заняты. У нас теперь была одна няня (моя) на семерых детей. Хорошо еще, что дети проводили не все время дома. У Луизы двое старших учились в частной школе, двое других ее и двое моих ходили на занятия в школу при женском католическом монастыре, основанную для нас в Мерлинфорде лордом Мерлином. Луиза раздобыла по этому случаю немного бензина, и мы с нею либо Дэви отвозили их ежедневно туда на тетисейдиной машине. Нетрудно себе представить, как к этому отнесся дядя Мэтью. Он скрежетал зубами, сверкал глазами, а безобидных монахинь именовал не иначе как «эти подлые парашютисты». Он был убежден, что они заняты сооружением пулеметных гнезд для других монахинь, которые, подобно птицам, слетятся на эти гнезда с небес; в свободное же время они только и делают, что растлевают души его внучат и внучатых племянниц.

— Ты что, не знаешь — им же положена премия за всякого, кто попадется к ним в сети, ведь простым глазом видно, что это мужчины, достаточно только посмотреть на их башмаки!

Каждое воскресенье он зорко наблюдал в церкви за детьми — не преклонят ли колена, не осенят ли себя крестом, не позволят ли себе каких иных папистских выкрутасов, — его насторожил бы даже повышенный интерес к церковной службе — и, когда ни один из означенных симптомов не обнаруживался, был все равно не слишком обнадежен.

— Эти католики такие коварные, мерзавцы.

Тот факт, что лорд Мерлин пригрел у себя под крылышком подобное заведение, следовало, по его мнению, явно расценивать как подрывную деятельность, а впрочем, какой спрос с человека, который приводит к тебе на бал немцев и известен своим пристрастием к иностранной музыке! О собственной приверженности к «Une voce росо fa» дядя Мэтью благополучно запамятовал и ныне крутил с утра до вечера пластинку под названием «Турецкий марш», которая начиналась пиано, переходила на форте и заканчивалась пианиссимо.

— Понимаешь, они выходят из лесу, — говорил он, — а после слышно, как заходят обратно в лес. Не знаю только, при чем здесь турки, не станут же они, в самом деле, играть такую музыку, да и лесов-то в Турции никаких нет. Просто название такое, вот и все.

Думаю, эта музыка навевала ему мысли об ополченцах — они, бедняги, только и делали, что уходили в глубь леса и выходили оттуда снова, нередко прикрытые ветками, точно Бирнамский лес двинулся вновь на Дунсинан [104] Ссылка на драму У. Шекспира «Макбет». Пророчество, что Макбет погибнет, когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан, сбылось, когда войско его врагов, наступая, прикрылось лесными ветками. .

Итак, мы с Луизой трудились, не покладая рук: чинили, шили, стирали, брались вместо няни за любую работу, только бы не смотреть самим за детьми. Слишком много я видела детей, которых воспитывали без няни, и не заблуждалась насчет того, сколь это нежелательно. В Оксфорде у преподавателей передовых убеждений жены часто поступали так из принципа, мало-помалу тупея в процессе, а дети у них глядели беспризорниками и вели себя, как дикари.

Помимо заботы о том, чтобы одевать тех детей, которые уже есть в наличии, нам еще приходилось шить приданое для тех, кому только предстояло появиться, хоть, правда, многое должно было перейти к ним по наследству от братьев и сестер. Линда, у которой, естественно, никаких запасов детской одежки не накопилось, тем не менее не принимала в этом никакого участия. Она приспособила одну из реечных полок в достовом чулане под своеобразную лежанку, натаскав туда из незанятых комнат для гостей подушек и стеганых одеял, и лежала там целыми днями под своим норковым покрывалом, пристроив рядышком Плон-Плона и читая сказки. Достов чулан оставался, как и встарь, самым теплым местом в доме — единственным, где было по-настоящему тепло. При каждом удобном случае я, захватив рукоделье, приходила туда посидеть с ней; она откладывала голубую или зеленую книжку, Андерсена или братьев Гримм, и подолгу рассказывала мне о Фабрисе и своей счастливой жизни с ним в Париже. Иногда к нам заглядывала Луиза, тогда Линда умолкала, а разговор сворачивал на Джона Форт-Уильяма и детей. Но Луизе не сиделось на месте без дела, она не очень любила коротать время за болтовней — кроме того, она раздражалась, видя, как Линда изо дня в день предается полнейшей праздности.