Лиза Фитц - И обретешь крылья...

И что же?

Я спасаюсь бегством от собаки нижнебаварского цветочника.

Вечер. Я одна во всем доме.

Я выпила несколько бутылок пива и позволила себе впасть в туповато-легкомысленное состояние. Стоя на кухне, я смотрела на свое отражение в оконном стекле. А что, ведь с этой женщиной вполне можно поговорить. И я спросила: «А если отнять у Баварии пиво, что тогда останется? Что появится вместо «пивного юмора»?»

Пиво — это основа баварского менталитета. Ведь менталитет населения практически всегда зависит от того или иного наркотика. Каждый наркотик со временем формирует какой-то определенный характер. Курильщик опиума в Индии — это совсем иное, чем кокаинист в Швабии; тут менталитет баварский, там — индийский. Что, если немецкого инженера заставить курить опиум, а индийского торговца фруктами посадить на кокаин? Сразу изменится их социальное поведение. Целые общественные структуры базируются на наркотиках. Об этом знают в правительствах и пользуются этим. Марихуана не совместима с законами свободного рынка. Погоня за производительностью плохо сочетается с пьяноватым поведением, смешливостью и мечтательностью.

Я прекрасно чувствовала себя со своими — сколько их было? шесть? — бутылками пива. Трагизм постепенно улетучивался из мыслей, и под действием пивных паров я становилась все умиротвореннее и умиротвореннее. Все мои жизненные проблемы как-то сами собой усохли. Я считала, что все вокруг не так уж плохо, а что плохо — то пройдет, и что, в принципе, все то, что сейчас со мной происходит — все это такая фигня! Когда-нибудь это все равно закончится и начнется что-нибудь еще. Радость ли, печаль ли, в любом случае все пройдет… И — Бог не выдаст, свинья не съест!

К сожалению, этот тантрический взгляд на жизнь не распространялся на мое трезвое состояние. Умиротворенность без пива мне все никак не удавалась. Вместе с трезвостью возвращались и волнение за жизнь, и собственное шаткое положение в ней. Я объясняла это по-разному: то особенной чувствительностью всех людей, принадлежащих к миру искусства; то просто слабостью — неизбежной в таких обстоятельствах; то детскими комплексами по поводу дефицита внимания, последствия которых со временем отразились на моем характере. У меня было такое чувство, что я пришла в этот мир со слишком тонкой кожей.

Такие мысли занимали меня в тот момент, когда в дверь позвонил Симон. Я не была пьяна, но и трезвой назвать меня было трудно. Так или иначе, настроена я была дерзко, хамила и рассказывала непристойности. Кроме того, я устроила ему еще сексуальную провокацию — выпячивала зад, дотягиваясь до сигареты; выгибалась грудью вперед, разваливаясь на кушетке; непрерывно курила и взирала на него с презрением.

Одних это возбуждает, других нет. Есть победители и есть предатели. Все происходящее было вызовом, и он прекрасно это понял.

Как всегда, он остановился на телесной разрядке напряжения. Он заметил, что я нахожусь под действием алкоголя, и это его разозлило — он совершенно не выносил пьяных. Его гнев в этой ситуации вызвала моя недоступность. На женщину в таком состоянии он не имел никакого влияния. На женщину в таком состоянии вообще никто не может иметь никакого влияния, так как она защищена алкоголем. Пьяную женщину можно зверски оттрахать, но при этом не задеть ее изнутри. Она в себе, и туда, где она есть, не может попасть ни один мужчина, что бы он для этого ни делал. Это и есть та самая причина, почему мужчины так ненавидят пьяных женщин.

Мы стояли на кухне, я держала в руке очередную бутылку с пивом.

— Оставь пиво в покое, — сказал он, — тебе не кажется, что ты уже достаточно выпила?

— Почему же, — ухмылялась я, — почему же? Почему уже достаточно?.. Я пока еще так не считаю. А, собственно, тебя ведь это не касается, не так ли? Ты не находишь, что тебе нечего делать в моей квартире, коль скоро ты не хочешь быть за нее и за меня ответственным? Ты ведь не живешь здесь, у меня?

Он вырвал бутылку, вытолкнул меня саму из кухни, прижал к входной двери, схватив за волосы так, что не пошевелиться, сорвал купальный халат и глубоко вошел в меня.

Когда я захотела пошевелиться, он еще сильнее потянул за волосы, ударив меня запрокинутой головой о дверь, не больно, но достаточно крепко, чтобы отбить охоту вырываться. И входил в меня все глубже, глубже, глубже… Затем он оторвался от меня и толкнул к лестнице:

— Иди наверх, проваливай! Давай, давай, иди!

Я вяло поднялась.

«Он сошел с ума, не иначе», — пронеслось в голове. Я послушно шла по лестнице, сопровождаемая им.

Мы рухнули на огромный красный восточный ковер у меня в кабинете. Я смеялась, смеялась прямо ему в лицо; я осмеяла его с ног до головы, для меня в этот момент не было ничего недосягаемого. Сама же я, напротив, была недосягаема для всех и вся, для плохих мыслей — своих и чужих — недосягаема для него, и даже самая сексуальность имела в тот момент только ту силу, которую я придавала ей.

Он смотрел на меня, как Джек Николсон в свои лучшие моменты. Я привстала. Он пнул меня так, что я рухнула снова. Я застонала и раздвинула колени. Он взял меня за запястье, завел руку мне за голову и крепко прижал ее к полу. Другой рукой он удовлетворял меня. Тогда я почувствовала первый маленький сдвиг. Легкий, почти неощутимый.

Это было так, как будто меня ударило током.

Сквозь полуприкрытые веки я увидела, как он, огромный, словно Кинг-Конг, стоит передо мной на коленях, и задрожала перед его мощью. Мне захотелось почувствовать всю его силу, всю власть, которая есть у него. Я хотела отдаваться ему и не думать больше о том, что в жизни он нерешителен и безответственен, что он на каждом шагу врет, что он разбивает мою жизнь — я хотела только мужчину Симона чувствовать и видеть, и если это не удается в повседневной жизни, то я постараюсь наверстать это за счет жизни интимной.

— Крепче! — будто со стороны услышала я свой голос. — Крепче. Давай, ну же, ударь меня, крепче… я хочу почувствовать твою силу… и твою власть… Давай, ударь меня!

Симон колебался. Было очевидно, что ему хотелось сделать это, но он боялся перейти рамки.

И тут такой удар! И еще один! По лицу, слева — пауза, — справа — пауза — слева — пауза — справа — слева — справа — и сильнее, сильнее… Затем удары стали крепче и жестче. Пиво сделало меня нечувствительной к боли. Моя кожа покраснела, груди напряглись, живот подтянулся, все тело пришло в движение. Я стонала, кричала… Удары сыпались на меня, круша грань, которая отделяет наслаждение от боли. Симона переполняли чувство смещения привычных рамок и границ и коварно и медленно нарастающее возбуждение. Как два диких зверя, мы царапали друг друга все сильнее и сильнее и вдруг затихли, прижавшись. И тут из моих глаз хлынули слезы, я расплакалась так, как не плакала уже целую вечность. Он взял меня на руки, прижал к своей груди и бархатным, мягким голосом шептал мне на ухо успокаивающие слова.