Луи де Берньер - Дочь партизана

Я только хочу отдохнуть, сказала я, потом кивнула на фотографию и спросила, кто эта Славица.

«Она погибла, – ответил отец. – Мы хотели пожениться». Я посмотрела на улыбавшуюся красавицу: «Может, с ней ты был бы счастлив». «Тогда не было бы тебя и Фридриха», – сказал отец.

Черт, своим существованием я обязана смерти смазливой партизанки, сгинувшей на войне, подумала я. Потом пришла мысль, что на свете миллионы таких, как я, чьи родители удовольствовались второсортным спутником жизни.

«Они с Ташей очень похожи, – сказал папа. – Тот же характер. Смотрю на Ташу, и мне так странно».

«Что с ней случилось?» – «Попала к усташам. Ты же знаешь, какие они были. Ее всю изломали, точно куклу, а труп повесили на заборе. Сотворили с ней что только можно». – «Ты любил маму?» – «Любовь бывает разная».

На фото Славица была хороша. Тонкая шея, стрельчатые брови. Грустные глаза. Волосы собраны в конский хвост. Я прям слышала ее голос.

Отец повел меня в банк, дал немного денег, потом проводил на автостанцию и купил мне билет.

«Наверное, пропустишь важное событие», – сказал он. – «Какое?» – «Старик умирает».

Я охнула. Тито всегда казался бессмертным.

«Да, – сказал папа. – И тогда все пойдет к чертям. Все, за что боролись. Через меня проходит много информации. Стервятники слетаются. Учуяли свой шанс. Когда Старик уйдет, наша страна и десяти лет не протянет. Если повезет, меня уже не будет. Не хочу видеть, как говнюки все изгадят. Ты знаешь, Старик децентрализовал власть. Кто-кто, а уж он-то должен был соображать».

«Чепуха, папа, все будет хорошо, – сказала я. Пора было прощаться. Я его поцеловала. – Пап, ты прости меня, пожалуйста».

«И ты меня».

Мы оба понимали, о чем речь. Я жалела не себя, но о том, что сделала с ним.

К «любви» мало рифм.

В нашу следующую встречу я нервничал, потому что в Галифаксе Йоркширский Потрошитель только что убил очередную женщину. Правда, не шлюху. Услышав о новой жертве, всякий раз я думал, что было бы с Розой, останься она в хостес-клубе. Иногда хотелось спросить, но как-то бестактно о том заговаривать, когда кто-то кромсает шлюх. Сама Роза об этом помалкивала – может, и не знала. Она не особо следила за новостями. Ее интерес к политике был весьма абстрактный; пока я не сказал, она даже не была в курсе, что правительство лишилось вотума доверия и Кэллахэн [34] Леонард Джеймс Кэллахэн (1912–2005) – политик-лейборист, премьер-министр Великобритании в 1976–1979 гг. готовится объявить всеобщие выборы. Роза обитала в собственном мирке, куда мистер Кэллахэн и Йоркширский Потрошитель были не вхожи.

Я принес шоколадные конфеты, и под очередную байку Роза съела их одну за другой. Правда, те, что с фундуком, отдала мне. Сказала, у нее зубы слегка щелястые.

Повествование уже совершенно отладилось. К моему приходу была готова новая глава. Стоило напомнить: «Ты хотела рассказать, как попала в Англию», и Роза тотчас пускалась в следующую историю. А я смотрел на нее и думал, как сильно ее хочу. На тротуаре Севен-Систерз-роуд я нашел пятифунтовую банкноту и добавил очередные двадцать пять фунтов в свой премиальный фонд. Я был полон оптимизма, а Розе нравилось, когда я весел.

– Если б хоть что-то соображала, – начала она, – я бы поехала в Дубровник. Вышло бы гораздо быстрее и легче. Но я решила отправиться из Триеста. Наверное, все дело в том, что для этого пришлось бы ехать через Загреб. А в Загребе был Алекс.

Короче, стоял апрель, все вокруг утопало в цветах. Так красиво, а дорога почти все время шла вдоль реки Савы, тоже очень красивой.

В наших автобусах всегда веселье. Нечто вроде пикника, на который все набрали кучу еды и друг с другом делятся. Компания хлебнула вина и слишком громко рассказывала анекдоты. Если кто хотел тишины и покоя, он автобусом не ездил. Кто-то играл в шахматы. У шофера были записи всяких дудок-свирелей, духового оркестра и еще одна песня, которую он гонял без конца всю дорогу до Загреба. «Удовлетворение». Знаешь ее?

– Точно не скажу. Дочь наверняка знает. Потом спрошу у нее.

– Это «Стоунз». – Роза явно опешила от моего неведения.

– В смысле, «Роллинг Стоунз»?

Она закатила глаза, совсем как моя дочь:

– Ну да, «Роллинги».

– Напой, – попросил я.

Во взгляде ее мелькнуло сочувствие к сумасшедшему.

– Я не умею петь. Ты что, хочешь, чтоб я спела, как Мик Джаггер?

– А, про Мика Джаггера слышал.

– Вот и хорошо. Там есть такая строчка: «Никак не удовлетворюсь».

– Очень коряво, – сказал я. – Выходит, только тем и занят, что себя удовлетворяю.

– С этим к Мику Джаггеру, ладно? В общем, все пели, кто-нибудь изображал Мика Джаггера – скакал по проходу, бутылка из-под «Фанты» вместо микрофона, раз за разом шофер ставил эту песню, и пародисты топырили губы. Потом дорожная полиция нас тормознула и устроила взбучку шоферу, который в автобусе допустил пляски. С полчаса все сидели паиньками, а потом все по новой. В тогдашней Югославии, знаешь ли, мало кто получал удовлетворение. Нам песня нравилась.

Ну вот, мы подъезжали к Загребу, показались нарядные загородные дома, и меня стало подташнивать. На автостанции, что на Држичевой, я себе сказала: автобус в Триест через пару часов, ладно, пойду прогуляюсь. Может, повидаю Фатиму, думала я, но сама понимала, что хочу повидать Алекса. Прошла мимо отеля, где в вестибюле слонялись валютные проститутки. Возле собора я решила: не буду искать Алекса. Потом думаю: а не пойти ли к нему и опять все разломать? Но я чувствовала, что уже устала от всей этой фигни. Уймись, Роза, ты же партизанская дочка, сказала я себе. Не марайся. Но все равно посидела на ступенях собора и выпила кофе в заведении, где студенткой никогда не бывала. Потом опять села на ступени Святого Марка, посмотрела на голубей, выкурила уйму сигарет. Хотелось плакать, но слез не было, крутило живот. В конце концов я вернулась на автостанцию и, отъезжая в Триест, подумала: ну и ладно, пропади ты пропадом, Алекс. Но покидать Загреб опять было грустно.

В автобусе ко мне подсел старик. «Надеюсь, вы не против, – сказал он. – Соседство с такой красавицей меня осчастливит». Сразу видно, милый дедок. Он угостил меня сигаретами «Дрина», которыми тогда мы себя гробили. Старик стал рассуждать, будет ли нынче засуха, мол, в прошлом году погибли все баклажаны. Потом спросил, боюсь ли я смерти.

Хотелось, чтоб меня оставили в покое, потому что я думала об Алексе, к тому же было очень страшно ехать в неизвестность, но отвязаться от старика не удавалось. Он все говорил, говорил, говорил. Кое-что я запомнила. Он сказал, что жизнь – это дорога сквозь космос, и в конце пути так устаешь, что уже не прочь умереть и хочешь одного – уснуть. Очень знакомо, хоть мне еще нет тридцати. До войны, сказал старик, он был интеллигентом, но теперь его никто не слушает, и он всего лишь старый крестьянин. Он воевал на гражданской в Испании и попросил меня, если вдруг там окажусь, плюнуть за него на могилу Франко. Он хотел бы съездить в Рим, чтобы плюнуть на могилу Муссолини. По-моему, ее не существует, сказала я. Кажется, труп просто выкинули. Человечество, сказал старик, никогда не избавится от страданий, потому что больше всего любит страдать, и поэтому он вышел из Компартии. Все мы, сказал он, крохотные козявки в огромном носу жизни, но он умрет счастливым, ибо поля его унавожены гораздо лучше, чем в начале его крестьянства.