Ирина Лобановская - Жду, надеюсь, люблю...

И это была чистейшая правда.

— Ты что, считаешь, меня родители на замок запирают?!

Она искренне так считала. Ну, если парень сидел в углу и ни разу не пытался сблизиться с девушкой…

— Да мои предки мне сами девицу в постель привели, когда я попросил, вот!

И это тоже была чистейшая правда. Эта его история с проституткой…

— Ты думаешь, мне вкус водяры незнаком?!

А она искренне так предполагала. Мальчик ни разу в институте не пил даже пива, тут же убегал, когда ему предлагали…

— Да я в школе был первый дебошир!

И это правда — на Славку Бычкова директриса завела дело в двух томах. Только умная, хорошая попалась тетка: не выгнала окончательно из школы будущего талантливого переводчика.

А еще Тася целый год его за чудика считала. Ну, действительно… Он вымолвил двадцать слов за полгода. Так Славка играл с миром. И доигрался…

Тасины слова на Славу повлияли. Права она… За фигом он строил из себя невесть что?

Тася оказалась странным человеком в Славкиной жизни. Иногда они орали друг на друга, порой он грозился ее прибить, а потом мирились, жали друг другу руки и целовались.

На вечере после окончания института Тася попросила у Славки прощения. Пробормотала:

— Слава, прости меня! — и прижалась к нему.

Они оба были слегка пьяные, пропитавшиеся навязчивым синим сигаретным дымом. Одни, в стороне от всех пирующих. Они прощались с институтом. Извинялись друг перед другом за старые склоки. Они обнялись, и Тасина голова оказалась на уровне Славкиной груди, она прилипла к нему, а он поцеловал ее в теплую, пропахшую духами и сигаретным дымом макушку.

— Да, — прошептала Тася, — ты мне немножко с заскоками казался, но ты — замечательный!

И все-таки она всегда оставалась для Славы провокаторшей. Предательски подначивала — ах, вот какой ты тихий, пойдем-ка выпьем! Ну да, ну да, как же, был ты хулиганом, так я тебе и поверю! И так много раз. Славка заводился. А еще Таська держала его за нервного человека. Впрочем, она и себя психованной считала, даже шизанутой, как про себя откровенно говорила. Всерьез, не кокетничая, не бравируя и не эпатируя.

После разговора с отцом Артемием, преодолев бездну, ту, старую, Слава решил радикально бороться с нервной распущенностью. А знал еще мало — семнадцать лет… И решил: был я истериком, орущим и паршивым, а стану — железным Феликсом, Штирлицем. И — стал. Победил себя! За первый год в институте ни разу не закричал, голоса не повысил, ходил медленно… И тут Тася ему про нервы брякнула… Славка обалдел. Неужели вся его работа над собой — псу под хвост?!

А потом догадался. Внешне он себя укротил, но внутренний раздрай все-таки оставался, и видно было — руки дрожат, голос срывается, в глазах испуг… Симптомы невроза. Только тихого. А он и не знал, что так бывает. Славка так рассуждал: нервный — значит громкий и орущий, а тихий — значит железный. Но в жизни по-разному бывает. Вот ему Таська глаза и открыла.

Таська Кокорина…

Она так не верила в его хулиганское прошлое, что начала подтрунивать. Но в конце концов осознала, что все им рассказанное — правда. И тогда она его испугалась. Она, боевая девка… И стала от него прятаться. Потому что сообразила — не закадрить ей Славку Бычкова никогда. Не будет он ее мужем. И не станет ей подчиняться.

Тася считала его тихим, невинным, робким мальчиком, забившимся в темный угол. Ей такой и нужен был, подходил по ее характеру. Трезвенник, паинька и чудный, прямо-таки готовый подкаблучник. И поначалу она ему не поверила — понтует парень. Нельзя ведь так хорошо притворяться… Но потом… Да, не врет парень, как ни крути, но не врет! Но видано ли такое: в школьные годы поджигал помойки, девчонкам под юбки лазил, головой стекла выбивал, бил коленом под зады, ноги на стол клал, а потом совсем не пил, ни к одной девахе не подошел, и не то что камнем в окно — на лекции самолетика даже не пустил. И стал старостой курса, как один из самых прилежных.

Но все произошло именно так. Потому что тогда одна была поза, а потом — другая. И еще чудовищная у Славки воля откуда-то взялась, и он этакие перевороты в себе делал, что это в голове нормальной не укладывалось. И Тася испугалась. Ибо если на такое человек способен — маску носить, и так хорошо носить, что всем глаза отвел, — то этот человек вообще способен на многое. И этого многого стоит бояться…

Тася его оценила. И сама ему исповедалась. Она у них на курсе одна из самых старших была.

Тася когда-то училась в том же институте, куда позже поступил Иван. И даже в сторожах там работала. Потом бросила, стала медсестрой. Работала в онкологии, в операционной. С раковыми больными. Но не выдержала напряжения, начала пить. Там многие пили. Похмелья пошли… Вскоре поняла, что подсела, дальше продолжать опасно, не по силам. И ушла из онко-клиники. С питьем завязала, родила ребенка. Поступила в институт.

Восемь сотрясений мозга перенесла, от нервного расстройства лечилась. Человек, у которого было восемь сотрясений мозга! Как и где умудрилась?! Не говорила, упорно скрывала. Но Слава на нее не обижался и не удивлялся, когда периодически у нее возникали какие-то неадекватные реакции и представления.

Увлеклась восточной философией. Стала ходить в секту. Вовремя сообразила: не то что-то. И начала к православию тянуться. Ходила в церковь, но никак не могла решиться исповедаться.

Еще Тася рассказала Славе, что перенесла клиническую смерть. Когда рожала и ребенка вытащили кесаревым сечением. Она понимала, что смотрит в смерть. Но попросила Бога оставить ее на земле для новорожденного сына. И Он помог: она выжила.

Вот таким она оказалась человеком, Тася Кокорина. Замысловатым. Все у нее — как понесет ее, как переклинит. То вдруг обхамит — настоящая стерва! А на другой день — звонит и робко, тихо извиняется. То ей Славка нагрубит — она обидится, а то и откровенно, по-детски жалобно и громко расплачется.

И огромный неудовлетворенный материнский инстинкт — Тася собиралась рожать снова, не боясь ничего.

Тася стала японистом — японский знала в совершенстве. И иногда заявляла Славе по телефону:

— Очень занята, Бычков, извини. У тебя дело не очень срочное? Сижу редактирую древнеяпонский роман, и приходится по полной грузиться выверкой имен: Мимикири, Кувакаки, Хуясаки… И ржать, Бычков, нечего! Для нас это смешно и непривычно, а на самом деле для японцев Иван звучит не менее дико.

Или:

— Я тут редактирую «Сказание о Ёсицунэ».

— Сказание о чем?!

— Не о чем, а о ком. О Ёсицунэ, Бычков. Перезвони позже!

Иногда, глядя на нее, Слава начинал думать, что порой природа наделяет человека способностями, абсолютно не заботясь о том, сможет ли он зарабатывать на жизнь благодаря именно этим своим умениям. Да и ее ли это дело? Были бы способности… Кому ныне нужен этот японский язык? Сегодня и русский-то в России не в чести. Главное — умение считать деньги и колотить по клаве компа.