Мария Воронова - Уютная душа

Но Таня чувствовала странное спокойствие. Ей было абсолютно все равно, что сейчас сделает этот человек. Она освободилась от него. И он сразу показался ей жалким.

— Уходи, — повторила она, — не мучайся. Ты еще молодой, найдешь себе.

— Новое дело, поп с гармонью! — Это был тоже специальный голос, угрожающий и не сулящий ничего хорошего. — Ты сейчас не понимаешь, что говоришь. Я-то уйду, но вот ты горько об этом пожалеешь.

— А разве тебе не все равно, пожалею я или нет? Все, Борис, я закрываю дискуссию. Не любишь меня — уходи, никто тебя не держит.

Таня встала и легкой походкой пошла в спальню. Одеяло и подушку мужа она мстительно переложила на кресло, а сама попыталась занять как можно больше места на диване.

— Думаю, тебе неприятно будет лежать рядом со мной, раз ты представляешь меня в виде вскрытого трупа, — сказала она Борису, когда тот возмутился, почему она не пускает его в постель.

На торжественное заседание, посвященное стопятидесятилетию кафедры нейрохирургии, Миллер собирался очень тщательно. Два дня проветривал на балконе костюм. Утром сходил в парикмахерскую, где его красиво подстригли и уложили волосы феном.

Костюм цвета маренго, единственный в его гардеробе, состоящем из джинсов и пуловеров, был сшит в хорошем ателье еще для защиты кандидатской. Финансировал предприятие Криворучко, которому хотелось, чтобы триумф ученика был полным.

Миллер попал на хорошего мастера, которому удалось подчеркнуть достоинства и без того отличной фигуры. С тех пор минуло много лет, но Миллер не располнел, остался таким же, как был, и костюм по-прежнему сидел идеально. Надевал он его очень редко, так что вида шедевр портновского искусства нисколько не утратил.

Тщательно отпарив брюки через тряпочку, Дмитрий Дмитриевич навел безукоризненные стрелки, почистил пиджак и подобрал белоснежную сорочку, жемчужно-серый галстук с бледными фиолетовыми полосками и тонкие черные носки.

Чтобы убедиться, что действительно шикарно выглядит, он попросился к соседке посмотреться в ее трюмо. Предчувствия не обманули. Из старинного зеркала с перламутровыми разводами по краям на него смотрел франт прямо-таки голливудского розлива. Миллер оскалился, обнажив ряд великолепных белых зубов, поправил узел галстука картинным жестом…

Соседка восхищенно поцокала языком и для полного совершенства попыталась надушить профессора какими-то древними мужскими духами, он еле вырвался. Но белоснежный платок в нагрудный карман пиджака она все-таки ему впихнула.

Впрочем, сенсации его появление не произвело. Сотрудники давно привыкли к миллеровской красоте.

В зале его посадили в первый ряд, и всю торжественную часть пришлось терзаться: пришла ли Таня? Смотрит ли на него? Ведь вся умопомрачительная красота предназначалась только для нее.

Но ерзать на стуле, показывать затылок представителям ГУЗЛа, сидящим в президиуме, было неприлично.

Заседание двигалось по накатанным рельсам: выступления гостей, дикие подарки типа гжельских ваз и хохломских подносов — ну как они могут пригодиться кафедре нейрохирургии? Потом шло награждение самых выдающихся работников кафедры. Миллер знал, что ни в одной номинации он не представлен — руководство решило, что у него и так достаточно всяких регалий.

От нечего делать профессор разглядывал зал, хотя знал тут каждую трещинку на стене, каждый квадратик пластмассового натяжного потолка и каждую складку портьер. По стенам висел обязательный набор великих медиков, представленный во всех парадных залах медицинских учреждений, такой же неизменный, как колода карт. Тузы — Пирогов и Павлов, короли — Луи Пастер и Сеченов… Только с дамами было плоховато. Ни одного женского лица в галерее благообразных бородачей. Миллер перевел взгляд на президиум. Довольный Криворучко, высокомерные ребята из управления и, надо же, Максимов… Вот стервятник! Мог бы дать Валериану Павловичу насладиться торжеством, не напоминая, что это — его последние денечки в качестве заведующего. По джентльменскому соглашению с ГУЗЛом Криворучко досиживал в должности только для того, чтобы отпраздновать славный юбилей. Сразу после торжества он начнет сдавать дела.

Максимов ничего еще не успел сделать для кафедры, чтобы отсвечивать в президиуме. Сидел бы вместе со всеми в зале, а лучше бы вообще не приходил!

Наконец слово предоставили Валериану Павловичу. Откашлявшись, тот взгромоздился на кафедру — сотрудники упорно именовали это могучее сооружение трибуной, поскольку администрация в порыве патриотизма прицепила к нему золоченого двуглавого орла. Будто у них не медицинское заведение, а филиал Государственной думы.

— Сначала я думал обойтись без речи, — Криворучко положил руки на борта «трибуны». — Ясно, что все вы устали и с нетерпением ждете фуршет и дискотеку. Кстати, репертуар подбирал лично я… Надеюсь, все поколения, представленные в зале, останутся довольны. Так вот… Хотел я выйти сюда и сразу сказать: «А теперь дискотека!» — но потом решил, что сто пятьдесят лет — это очень серьезно… Ребята, сейчас чествуют не только нашу кафедру, но каждого из нас. Мы и те, кто был до нас, продержались целых сто пятьдесят лет. Надеюсь, те, кто придет после нас, продержатся еще столько же и даже больше. Сто пятьдесят, какая старая у нас кафедра, скажете вы. И не просто старая, а старейшая! — отвечу я. А потом посмотрю в зал, увижу ваши лица и подумаю: «Молодая!» Вот парадокс — кафедра одновременно и старая, как ее основатель, и молодая, как самый молодой наш сотрудник. Так и мы с вами. Не важно, сколько нам лет, но пока мы работаем и интересуемся жизнью, мы молоды. А теперь — дискотека!

В фойе Миллер наконец увидел Таню. Она стояла среди медсестер, трогательно-нелепая в прямой черной юбке и чудовищном балахоне с блестками и перьями. Очевидно, эта жемчужина Троицкого рынка была самым нарядным ее туалетом. На ногах были туфельки… Хотя вряд ли это убожество с кокетливыми бантиками и колодкой в лучших традициях печально известной фабрики «Скороход» можно было вообще отнести к разряду туфель. Сам Миллер любил хорошую обувь, разбирался в ней, и Танины «хрустальные башмачки» произвели на него глубокое впечатление. Торжества ради Таня неумело завила волосы щипцами. Впервые увидев ее не в медицинской униформе, Миллер понял, что его любимая принадлежит к категории женщин, тщательно маскирующих свое обаяние кудряшками, рюшечками и бантиками.

«Смешная ты моя девочка, солнышко мое нелепое», — захотелось сказать ему.

Репертуар дискотеки был подобран не абы как, а со смыслом. Криворучко постарался, чтобы в репертуаре были песни для всех возрастных категорий. Чтобы сначала пенсионеры танцевали под Шульженко, а потом, когда старшее поколение сойдет с дистанции, малолетки зажгли бы под свой хип-хоп, или что там у них сейчас в моде. С первой, пенсионерской, частью профессор справился сам, а для услаждения молодежи пригласил внучку, продвинутую девицу, которой Миллер уже устал делать дырки для пирсинга в самых разных местах — то в ухе, то в пупе, то на подбородке.