Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую

Макс морщился — он ел из термоса теплый суп, который был разогрет ночью, когда включили электричество. Маленькие кусочки хлеба были такими черствыми, что стали практически несъедобными, хотя он по совету Клариссы заворачивал хлеб во влажное полотенце, чтобы тот не черствел. Он поставил графин с водой на стол. Этим очень скудным обедом он угощал свою дочь.

Придя к взаимопониманию во время первой встречи, они продолжали узнавать друг друга. Он не уставал от ее энергии, с интересом слушал рассказы о ее интервью со студентами Свободного берлинского университета или о том, что она искала в городе. Он был признателен ей за непосредственность, за легкость, с какой дочь делилась с ним своими впечатлениями. Она была иногда импульсивной, но правильно оценивала многие вещи и окружающих ее людей. Она обладала тонким умом и способностью внимательно слушать. Иногда показывала ему свои статьи, прежде чем отправить их в издательство, и нормально воспринимала его критические замечания. Ей нужно было научиться рассматривать разные точки зрения, чтобы не быть введенной в заблуждение комментариями кого-то одного.

— Ты прав, — заявила она, поразмыслив. — Кто слушает только один колокол, слышит только один звук… Это для меня хороший урок, не так ли?

Он, конечно же, думал о Ксении. Когда она попросила его уехать вместе с ней и дать новый шанс их любви, он утратил способность слышать. Совпадение по времени смерти сестры и появления дочери навело его на раздумья. Прошлое возвращалось к нему. Теперь жизнь была в руках молодого поколения. Естественный порядок вещей. Но сам он, где теперь его место?

Наташа всегда отличалась пунктуальностью. Он мог не смотреть на часы, когда она постучалась в двери. Макс не выходил из дома уже в течение трех дней, охваченный странной усталостью, которая вела к утрате интереса ко всему. Щеки у дочери были раскрасневшимися. Глаза горели. От матери она унаследовала выпуклый лоб, густые волосы и прямой нос. А еще у нее был тот же тембр голоса. Если бы он закрыл глаза, то мог бы подумать, что встретился с женщиной, которую любил. Появление дочери сделало его счастливым, но и вернуло забытую боль. Ксения Осолина опять являлась в его сны.

Наташа поцеловала его в щеку и дала ему две булочки.

— Теперь, когда в булочных снова появилась выпечка, надо этим пользоваться.

— У меня ничего нет дать тебе взамен, — сказал Макс, наливая суп в глубокие тарелки. Жаль.

— Ничего страшного! Я пришла сюда не есть. Надо будет затянуть ремни, пока не закончится блокада.

В то время как другие старались использовать любую возможность, чтобы вырваться отсюда, где такие тяжелые условия жизни, Наташу охватила странная любовь к Берлину. Это вызывало у Макса приятное волнение.

— Слышал новость? — спросила она, садясь за стол. — Генерал Ганевал приказал взорвать все вышки с радиоантеннами, которые создавали помехи радиосвязи при посадке самолетов в аэропорту Тегель.

— Не может быть! — воскликнул Макс. — Хочешь сказать, что взорвали мачту берлинской радиостанции «Berliner Rundfunk», которая находится в ведении русских?

— Напрочь. Коммунисты взбешены. Это перекроет им дыхание. Что касается генерала Котикова, он просто вне себя. Ганевал приготовил хороший удар. Если раньше французов обвиняли в медлительности и поддержке своих союзников, то теперь их считают героями.

— Они, тем не менее, продолжают демонтаж промышленного предприятия Борсига в их секторе, несмотря на блокаду, — проворчал Макс. — Извини меня, но я считаю это глупостью.

Наташа заметила, как посуровел взгляд отца. Двухдневная щетина покрывала его щеки. «У него такая же горячая голова, как и у меня», — подумала она, восхищенная своей схожестью с отцом.

— Отношения между немцами и французами всегда были непростыми, сам знаешь. — Она поколебалась некоторое время, перед тем как продолжить. — Когда я узнала, что мать ждет от тебя ребенка, то первым делом подумала о тебе как о грязном боше. Я всю войну презирала немцев, ненавидела их и боялась. Наверное, рефлекторно. Нет, скорее подсознательно. Все, что случилось, долго не забудется.

— Тем не менее ты дружишь с Феликсом и Лили.

— В моих глазах они были не более чем жертвами. Их национальность тут ни при чем. Кстати, Лили упрекает Феликса, не понимая, как он может продолжать считать себя немцем. Столько испытав, она больше не питает теплых чувств к своей родной стране. Когда мать сказала, что я твоя дочь, я решила, что это ужасно, — сказала она, вздрагивая. — Я почти не спала несколько ночей подряд, меня мучила мысль, что я наполовину немка… Для меня это было невозможно. Считала это наказанием свыше.

Разволновавшись, она опустила глаза. «После долгого кошмара, который устроил в Европе Третий рейх, тяжело осознавать, что у тебя в жилах течет немецкая кровь», — подумал Макс. Он вспомнил своего отца, знаменитого дипломата, жесткого и неуживчивого, гордящегося своими корнями, который несколько раз перевернулся бы в гробу, если б услышал признание своей внучки.

— Все это так запутано! Мой отец, я хочу сказать Габриель, — взволнованно заговорила она, — не любил немцев с Первой мировой войны, и тем не менее его многое восхищало в нацистах. Я не могу его понять. Не получается. Лучше просто поставить на этом крест и забыть. Я любила его, и теперь мне кажется, что он меня предал.

Волна раздражения нахлынула на Макса. Вспоминая о Габриеле, он всегда испытывал горькие чувства. Он подумал о том, что рассказала ему Ксения. Что Водвуайе пытался ее убить перед тем, как покончить жизнь самоубийством. Наташа никогда не должна об этом узнать. Есть ложь, как сказала Ксения Федоровна, которая является доказательством любви.

— Он был добр с тобой, это главное, — сказал он суше, чем хотел. — Сохрани о нем хорошие воспоминания. Не все можно просто так перечеркнуть. Политические взгляды Водвуайе касаются только его. Не тебя.

Наташа покачала головой.

— Теперь, когда мы вместе, я узнала твою семью, она стала и моей. По крайней мере, мне так кажется, — призналась она со слабой улыбкой.

У Макса не было аппетита, он отставил тарелку. Все имело привкус древесных опилок. Он уже не помнил, когда ел то, что действительно можно было по-настоящему назвать пищей. Дрожащей рукой он зажег сигарету.

— Есть новости от Лили?

— Она написала мне, что счастлива учиться в нью-йоркской школе. Тем лучше. Эта новая жизнь очень ей подходит. Лили странная. Никогда не знаешь, что она чувствует в тот или иной момент. Мама единственный человек, кому удается хоть немного ее приручить.

Макс протер ладонью деревянную столешницу, она была вся в трещинах.

— А как мама?

— Представляет интересы Кристиана Диора в Америке. И Николя, конечно…