Шерли Грау - Стерегущие дом

Поджечь коровник удалось не сразу. Кучка людей перед домом таяла, один за другим шли туда помогать. Коровник стоял на отшибе, не менее четверти мили от дома, и отсюда, с наветренной стороны, почти ничего не удавалось расслышать. Видно было, как они снуют и суетятся, прыгают через ограду, выбивают окна. Хлопнули выстрелы. Я взглянула на Оливера.

— Видно, на кошек наткнулись, — сказал он.

Абби дрожала. Тряслась всем своим хрупким тельцем. Мысль о кошках привела ее в ужас. При свете пожара мы видели, как один из мужчин поднял что-то за хвост, взмахнул рукой, и темный комок влетел в окно, за которым бушевало пламя.

Абби вскрикнула:

— Ой, мамочка!

Она побелела как полотно.

— Без глупостей, Абби, — резко сказала я. — Иначе пойдешь к детям.

Ее лицо стало спокойнее, но оставалось бескровным.

— Послушай, — сказала я. — Когда на кухне, где теперь столовая, разбойники убили ту девушку, ее родные загнали их в болото, изловили и убили. Говорят, ее мать ходила поглядеть. Бандитов выволокли из болота, вздернули на самых больших деревьях, живых рядом с трупами, и так оставили, покуда дикие звери и птицы не обглодали их кости. Говорят, миссис Хауленд стояла там, задрав голову, под белыми дубами, и смеялась… Но я думаю, люди неправду говорят, будто она упивалась местью. Это была истерика — столько крови пролито зря. У нее на глазах предсмертные муки дочери повторялись снова и снова в муках ее убийц…

Я стояла и думала об этой давней трагедии, о жестокости и боли, обо всем разом. И вдруг поняла, как мне быть.

— Абби, возьми детей, — решительно сказала я. — Постарайся не будить Мардж. А Мэри Ли пусть захватит каждому из вас по одеялу. Живо, Оливер, — сказала я. — Ты видел канистры с бензином за сараем? Трактор тоже там. Можешь ты взять прицеп и отвезти канистры туда, где стоят автомобили?

Его глаза блеснули и заиграли, как нефть на свету.

— Все будут смотреть на пожар, — сказала я. — Не сразу спохватятся… Ну, иди. А то не успеешь.

Он ушел, не выпуская из рук дробовика. Я захватила две бутылки молока для Мардж, взяла коробку печенья.

— Абби!

Но они уже спускались с лестницы.

Я подхватила Мардж. Абби взяла за руку Джонни — он засыпал на ходу, спотыкался, но молчал, ничего не понимая. Мэри Ли несла одеяла. Мы вышли через задний ход и в полутьме пересекли двор. Послышалось шарканье, звякнул металл. Оливер возился с трактором.

— Я оставлю детей у родника, — сказала я, когда мы подошли. Двор не был освещен, нас скрывала густая тень дома, а зарево пожара мерцало высоко в небе — и все же у меня по спине пробежали мурашки. Я кивнула в сторону темных холмов. — У меня такое чувство, будто за нами следят.

— Какой охотник пропадает, — бросил Оливер. — Правильно, следят.

— Кто?

— Люди.

— Детей не тронут?

Он фыркнул.

— Они пришли только поглядеть.

Еще несколько шагов по двору, и мы выскользнули в задние ворота и во весь дух помчались через выгон. Коровник был под бугром, по ту сторону дома, и нас едва ли могли оттуда увидеть — но все равно я была рада, когда мы наконец добрались до тропы, уходящей в гущу леса. Здесь росли сосны, дубы, гикори, каменные деревья; под их ветвями сгустилась мгла, хотя ночь и так стояла темная.

Мы на мгновение остановились, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

— Я знаю, куда ты нас ведешь, — сказала Абби. — Пусти, я пойду вперед.

Одной рукой я держала Мардж, другой сжала пухлую ручку Джонни. Абби шла первой. За ее светлой ковбойкой идти было легче, чем нашаривать во тьме тропу. Мы поднимались на крутой склон, Джонни захныкал.

— Мама, понеси одеяла, — сказала Мэри Ли. — Я возьму его на руки.

Она как можно туже свернула одеяла, и я зажала их под мышкой. Джонни вскарабкался к сестре на спину и прильнул к ней, обхватив ее руками и коленями; его черноволосая головенка сонно покачивалась у нее на левом плече. Он казался непомерно большим рядом с тоненькой, высокой фигуркой девочки.

Близость родника мы почуяли сразу. Потянуло сыростью, запахло прелым листом, влажной землей. Под ногами были рытвины и скользкая грязь. Я вспомнила, что от родника отходит полоса сосен — косая и узкая, она лентой тянется через густую поросль других деревьев. Там, на густом ковре хвои суше и мягче. «Туда», — показала я Абби. Уже слышно было неумолчное, громкое в ночной тишине журчание родника.

— Я пробовала здесь воду, — сказала Абби, отбрасывая в сторону хворост и разравнивая хвою. — У нее такой странный вкус.

Я расстелила одеяло, уложила и хорошенько укутала Мардж. Она так и не проснулась. Я пошла попробовать воду из родника. Он тихонько струился из-под раздвоенного, словно двугубого, валуна. Мелкое дно, вода тепловатая и совсем безвкусная.

— Вода хорошая, — сказала я Абби. — А на вкус она всегда была такая. Просто не игристая, вот и все.

Я расстелила остальные одеяла.

— Ждите здесь, пока я не приду.

Без единого слова они провожали меня глазами, потом лесная тьма разъединила нас.

Я быстро спускалась другой дорогой, продираясь сквозь сплетение лиан, натыкаясь на камни. Я не бывала здесь много лет, за это время кое-что переменилось. Замерзая и оттаивая, земля сдвинула с места валуны, некоторые из них скатились далеко к подножию склона. Ежевика росла в таких местах, где прежде ее не было. Несколько раз мне приходилось возвращаться назад и обходить непролазную чащу. На мне была юбка и открытые туфли — я не подумала о кустах и теперь исцарапала в кровь ноги. Но я пробилась через лес и вышла на невысокий, поросший травой пригорок, в народе его называли Индейский курган. Справа от меня неторопливый родник лениво стекал в неглубокую болотистую лощину. Оттуда доносилось кваканье жаб и древесных лягушек, стрекот цикад. Они старались вовсю. Холодные, скользкие глотки и чешуйчатые лапки — в общем оркестре… Кстати, это означало, что поблизости нет людей.

Дети остались позади, на темном склоне. Густые деревья скрывали меня от них, и все же, стоя на открытом кургане, я снова почувствовала на себе чьи-то взгляды. Это смотрели негры, их черная кожа сливалась с темнотой. Я вспомнила, как, бывало, дед говорил: «Когда что-нибудь случится, в лесу набивается столько народу, что деревья просто ходят ходуном».

«Отчего же они мне не помогут?» — подумала я с горечью. И с такой же горечью ответила себе: «Потому что я — белая, и вообще им ни к чему вмешиваться, только хуже будет». Я заплакала, но в мягком и прохладном ночном воздухе слезы быстро высохли. Источник слабости, питавший их, иссяк, испарился. На его месте остались трещины, пустота, и я почувствовала, как из этой пустоты, словно призрак, неуверенно встает моя гордость. Бедная, поруганная гордость, больная и израненная, все-таки вернулась ко мне, и я сразу перестала стыдиться того, что сделал мой дед — потому хотя бы, что он был мне дедом… Кровь прилила к вискам, мне стало горячо от злости.