Николай Семченко - Яблоко по имени Марина

— Хорош красавчик, — поджала губы гражданка Н. — Никакого стыда!

— Извините, — вскочил я. — Стучаться надо!

— Извольте соблюдать приличия, — гражданка Н. повернулась и, выпрямив спину, промаршировала к двери. — Нудизм — тлетворное влияние Запада, молодой человек. Наша молодежь должна носить нижнее белье.

Ну, не ужасно ли? Так что и речи не могло быть о том, чтобы снимаемая квартира автоматически превратилась в «квадрат». Но, в общем-то, я особо и не старался свить гнездышко для любви. Утреннее происшествие с внезапно приехавшим мужем, и поведение Лены: «Давай по-быстрому», и последствия его мне не понравились. Наспех тогда одетый, я, выскочив из квартиры, встретил благоверного своей любовницы на втором этаже. Кажется, именно он, остро пахнущий каким-то полынным одеколоном, поднимался навстречу. После происшедшего я долго не мог прийти в себя. Я даже подумал, что наконец-то могу считать себя свободным: отношения, сложившиеся у нас с Леной, любовью нельзя считать — это было что угодно, но только не любовь, о которой у меня имелись свои представления.

Я тогда считал любовью состояние души, когда сходишь с ума, летаешь как птица, минуты не можешь прожить без другого человека, и одно лишь имя его заставляет сильнее биться сердце, и все внутри дрожит, натягивается как струна скрипки. Достаточно одного взгляда или легкого прикосновения, чтобы в душе зазвучала музыка. Может быть, я слишком много читал стихов, особенно банального Асадова, потому и сложились такие представления о любви. Но возможно и другое: я видел, как живут родители — чинно, спокойно, размеренно, и лишь иногда, пару раз в месяц, у них случаются размолвки, которые, впрочем, обходились без битья посуды, криков и хлопанья дверями. Не часто, но и ссоры бывали: отец, накричавшись, уходил к себе в комнату и никого не пускал, а мама, всхлипывая, нарочито долго надевала платье, искала запропастившиеся куда-то туфли, которые уже сто лет не носила, красила губы у зеркала, и если я спрашивал, куда она собирается, отвечала сердитым, плачущим голосом: «Господи! Да оставьте вы меня в покое!».

Она выходила во двор и ходила по нему кругами. Отец, конечно, видел ее в окно — такую несчастную, одинокую, понурую. Сердце у него, естественно, не выдерживало — он наспех одевался, бросался во двор, подскакивал к маме, обнимал ее, она сначала отталкивала его, но потом и сама обнимала отца. Домой они возвращались счастливые, умиротворенные и сразу запирались в своей комнате, включая на всю громкость записи песен Джо Дассена или Мирей Матье. Вот это — любовь!

Странно, но Лена почти никогда не говорила со мной о любви. Всего лишь несколько раз, когда мы занимались сексом, она вдруг вскрикивала и, обнимая меня крепче обычного, шептала: «Ты меня любишь?» Я, сосредоточенный на своих ощущениях, выдавливал из себя лишь односложное «да». А что еще говорить, если подступал тот сладкий, восхитительный миг, из-за которого я, по молодости лет, продал бы душу дьяволу?

Наверное, в отношениях с Леной меня все-таки больше привлекал секс, чем возможность любить ее. Я даже не пытался представить вероятность нашей совместной жизни. Мне казалось, что самое главное в отношениях людей — доверие. Если ты веришь другому как самому себе — это, наверное, и есть любовь. А страсть? А тот самый огонь, который бежит по жилам? А готовность провести вечность вдвоем? А милые безумства, о которых пишут поэты и романисты? Они прекрасны, но без доверия — никак. Любовь начинается с маленькой надежды стать единственным и самым нужным, но самым непостижимым образом она перерастает в обоюдную зависимость: ты не можешь жить без кого-то, а этот кто-то — без тебя. А что, если тебя обманывают? Ну, например, ты стучишь в дверь, а тебе из-за нее отвечают: «Милый, сходи за лекарством от головной боли…».

Лекарство от головной боли все-таки меня впечатлило. Я уже не верил Лене. Она, кажется, чувствовала мое настроение и однажды сказала: «Ты на мне никогда не женишься, и не потому что я старовата для тебя, а потому что боишься: брошу тебя. Как бросала других своих мужчин…».

Я тогда засмеялся и нахально ответил, что ни капельки ничего не боюсь. Стоит мне выйти на перекресток, свистнуть и сразу три, нет, даже пять женщин прибегут на мой зов, и останется лишь выбрать ту, что получше, чтобы трахнуться как следует. А больше молодому здоровому организму ничего и не надо. И вообще, зачем жениться, если женщину можно иметь и без кольцевания?

— Какой наглый! — искренне изумилась Лена. — И какой еще глупый!

— Зато ты у меня умная, — я снисходительно посмотрел на нее, и мы оба рассмеялись.

Отсмеявшись, она посерьезнела и произнесла:

— Я скучаю по тебе…

— Так вот он я, рядом, — отозвался я. — Чего скучать-то?

— Ты правда не понимаешь? — она хмыкнула. — Ладно. Для особо одаренных прямой текст: я хочу тебя.

— Ну, не здесь же, — я беспомощно оглянулся и, дурачась, обрисовал ей перспективы: — Вон мамаша с детьми гуляет — чему же мы научим подрастающее поколение? Вон бабуся шкандыляет с палочкой — мы ее нравственные устои пошатнем. А вон там, в кустах сирени, два мужика пиво пьют — еще захлебнутся от изумления…

— Ты так и не нашел нам места? — не обращая внимания на мое ерничанье, спросила Лена. — Я уже начинаю забывать, какой ты.

Я растерялся от ее откровенности и, чтобы скрыть свое состояние, постарался бросить на нее быстрый лукавый взгляд:

— Неужели такое можно забыть? Нет, не нашел…

— Можно, конечно, забраться в глубь парка, — отозвалась она. — Но там, в зарослях, наверно, полно комаров.

— Нет, никуда забираться не будем!

— Испугался? Я и забыла: ты же домашний мальчик, прозу жизни выносишь с трудом…

— Лен, совсем запамятовал: у нас в понедельник коллоквиум, я — ни в зуб ногой, надо еще конспекты у одного приятеля попросить. Он на Тихой живет.

— О! Ближний свет! — рассмеялась она и вдруг, что-то вспомнив, усмехнулась. — Кстати, там на берегу есть прелестная рощица. Липы растут вот такие — гиганты просто! И сосны кругом, и шиповник, и цветы — красота! Такие местечки в старинных буколических романах описывали…

Она хотела, чтобы я взял ее с собой. Но я не хотел. Потому что на самом деле ни на какую Тихую мне идти не надо. Я хотел побыть с самим собой и подумать, что делать дальше. И коллоквиум тоже ни при чем: тему я знал хорошо и к разговору с профессором приготовился.

— Кстати, в понедельник нам нужно стенгазету доделать, — напомнила Лена. — Не забудешь?

— Ну что ты? Как я могу забыть?

На самом деле я бы не прочь забыть газету. Надоело сочинять датские вирши — к каким-то никому не нужным датам и юбилеям преподавателей. Без них не обходился ни один номер факультетской стенгазеты. А еще Лена обнаружила у меня талант каллиграфа: почерк я имел и вправду четкий; если постараться, то буквы вообще получались со всеми нажимами и тонкими штрихами, как в прописях для чистописания. Так что мне приходилось выводить плакатными перьями заголовки заметок в стенгазете — очень муторное, скажу вам, занятие. Хорошо еще, что сами заметки Лена и ее помощница Верочка Ивлева печатали на пишущей машинке «Москва».