Энрико Франческини - Любовница президента, или Дама с Красной площади

Выхожу из Мавзолея, горло сжимает спазм, чувствую, как вновь поднимается тошнота, с силой глубоко вдыхаю воздух, набираю полные легкие, словно находился все это время, что был в Мавзолее, без дыхания под водой, прохожу мимо могил павших борцов за социализм — генералов, воинов, министров, космонавтов, вот генеральные секретари партии с каменными бюстами над могилой и большими букетами красных роз у основания памятника — Черненко, Андропов, Брежнев, Сталин, недостает только еретика Хрущева, заточенного на Новодевичьем, там же, где и мятежная сестра Петра Великого… Но, может быть, ему там и лучше… А интересно, где когда-нибудь похоронят Президента?

Вот Джон Рид, перо Революции, единственный американец, похороненный в Кремле, но, может, когда он умер, он уже и не верил больше в коммунистическую мечту о равенстве. На его могиле нет ни цветочка. Почему я не подумал принести ему цветов? Мне кажется, что его тоже предали, воспоминание о нем тоже наполняет мне сердце грустью…

Вхожу в Кремль с группой туристов, вновь прохожу мимо самой большой в мире пушки, которая ни разу не стреляла, мимо самого большого в мире колокола, который ни разу не звонил, и думаю о том, что эта самая большая в мире страна никогда не знала настоящей, свободной, нормальной жизни, была лишена ее по воле природы, диктатуры, истории… Прохожу мимо статуи Ленина, приближаюсь к ограде сада, сегодня солнечный день, много народа, и мне, конечно, не удалось бы незаметно перемахнуть через забор, как в тот зимний вечер, когда я отправился разведать тайный подземный ход в Тайницкую башню. Сейчас там, внизу, у башни идут какие-то работы. Перегибаюсь через ограду, чтобы лучше разглядеть, что именно делают рабочие, но слышу за спиной милицейский свисток. Не обращаю на него внимания, милиционер переходит через дорогу, туристы стремительно удаляются, он подходит ко мне и предупреждает: «Нельзя спускаться вниз, нельзя также и перевешиваться через ограду».

Но мне хочется понять, что делают эти люди там, внизу, я увлекаюсь средневековой архитектурой, хочу узнать, началась ли реставрация древних стен Кремля, если, конечно, это не секрет. «Да нет, никаких секретов, у нас в стране гласность, — говорит он, — эти рабочие — каменщики, там, внутри башни, обвалилась стена».

Ясное дело: они замуровывают туннель. Он больше не нужен. Это было последнее доказательство, последняя улика, которую оставалось уничтожить в этой истории со всеми исчезнувшими свидетелями…

Исчезли все за исключением меня. Разве может быть, чтобы Президент, или его враги, или его друзья не захотели избавиться также и от меня? Но это им просто ни к чему. Я полностью доказал, что трус, я промолчал, когда мог и должен был говорить, к чему теперь им меня опасаться?

Наташа, любил я тебя или нет? В тот далекий вечер, выйдя из подземного хода под Кремлем, я был уверен, что да, любил. Но потом сколько сомнений — и насчет твоих рассказов, и насчет готовящегося побега, и насчет твоего исчезновения. Я обдумывал этот побег так, словно он меня лично не касался, словно это была головоломка, которую необходимо было разгадать… Я всегда хвастался своей способностью не терять головы, «надо уметь шевелить мозгами, — говорил я, — всегда можно найти выход из любого положения, надо быть реалистом, не витать в облаках…» Но разум я защищал из-за страха. Потому что для того, чтобы любить, надо обладать смелостью, и любовь не может подчиняться лишь разуму, любить — это значит следовать импульсу, желанию… Бедная Наташа, ты ошиблась, не того человека выбрала для своего спасения…

Иду в редакцию. Николай погружен в чтение своих газет, на письменном столе перед ним яичница с грибами и стакан пива. Ориетта звонила из Ялты, там, на Черном море, она чувствует себя лучше… Водитель вставил в видеомагнитофон кассету с Сильвестром Сталлоне и наслаждается третьим или четвертым «Рокки» из серии. Работы нет, я вновь выхожу на улицу, сажусь в машину и гоню сто сорок в час по проспекту Калинина, и кто знает, почему милиция меня не останавливает. Это тоже настораживает. Также мне кажется подозрительным и то, что до позднего вечера на улицах не смеркается, этот свет так неестествен, так искусствен, словно в театре на спектакле в условных декорациях.

Полночь, наконец-то стемнело, останавливаюсь перед домом номер 13 по Кутузовскому, на том месте, с которого должен был начаться побег Наташи. Сворачиваю под мост через Москву-реку, возвращаюсь на Кутузовский, вновь прибавляю скорость, но почти перед самым домом, где жили Брежнев и Андропов, вижу посреди улицы милиционера, который останавливает все движение. Такое происходит, когда проезжает президентский «ЗИЛ» со своим эскортом: кортеж черных автомобилей проносится, как стрела, по самой середине улицы, направляясь за город, на дачу, в десять вечера, и все машины замирают, так же, как и тысячу лет назад, русский народ при проезде царя.

Но обычного кортежа черных лимузинов на сей раз не видно. Вообще никто не едет. Потом в глубине Кутузовского появляется высоко над проезжей частью желтый свет, а вокруг, пониже, другие огоньки — голубоватые, гаснущие и зажигающиеся через одинаковые интервалы времени. Светящаяся конструкция приближается, можно разобрать очертания. Что это такое? Судно? Ракета? Космический корабль? Наконец различаю, что это. Грузовик везет на прицепе подъемный кран, который тащит самолет. Истребитель-бомбардировщик МИГ. Этому поезду не пройти через туннель под Кутузовским, крылья самолета слишком широки, подъемный кран слишком высок, и ему приходится разворачиваться в обратную сторону. Чудовище, громадное, призрачное, проползает мимо нас. Куда оно направляется?

Дома распахиваю окна, слушаю ночные шумы, думаю о политической борьбе в этом году, об упорных слухах о государственном перевороте, батальонах парашютистов в полной боевой готовности у ворот Москвы, о двигающихся с юга двух танковых дивизиях, о мятежах в казармах… Но никаких страшных, лязгающим оружием чудовищ в Москве не появилось. Может, мне приснился этот самолет на Кутузовском, как и все остальное?

Пишу очередную корреспонденцию, не слишком оригинальную — «Лето в Москве», последнюю перед отпуском. Отрываю листок календаря: завтра 31 июля 1991 года, через два дня я возвращусь в Италию, также и для меня начнется время летнего отдыха. Но уезжать не хочется. Наоборот появляется желание остаться здесь, чтобы меня арестовали, чтобы меня допрашивал мой невидимый противник — таким образом я хотя бы мог узнать, кто увез Наташу. Может быть, мой друг Нано уже узнал это: его допрашивают два месяца, а иногда вопрос раскрывает больше, чем ответ. Я чувствую себя виноватым также и перед ним, он еще в тюрьме, в ожидании судебного процесса, его адвокат говорит, что он отделается высылкой из страны, если будет сотрудничать со следствием и признает свою вину. А я нет, я ни черта бы не признал, я выложил бы следователю все, что знаю… Но что, в сущности, я бы ему выложил, что я знаю? Неужели мне тоже пришлось бы, как и Нано, без долгих разговоров подписаться под «правдой» — решением, вынесенным судом?